«Американский мир» закрывается |
События последних дней, связанные с президентской избирательной кампанией в США, обещают серьезные последствия всему миру.
После победы Дональда Трампа на праймериз в Индиане два его последних соперника в борьбе за республиканскую номинацию вышли из гонки.
Вероятнее всего, предотвратить участие скандального миллиардера в выборах в качестве кандидата от «Великой старой партии» уже не удастся (хотя попытка на съезде будет).
Вне зависимости от исхода (шансы Хиллари Клинтон на победу в таком соревновании велики) это означает крупное политическое потрясение, сдвиг настроений американского общества.
Барак Обама опубликовал колонку в газете The Washington Post. Президент США в очередной раз, но еще более жестко, чем раньше, заявил о том, что именно Америка с примкнувшими к ней союзниками должна писать правила мировой торговли, не позволяя делать это никому другому, прежде всего Китаю (прямым текстом). В статье главы государства содержится прямая отсылка к избирательной кампании, в которой китайская тема играет заметную роль. А практическая цель — добиться скорейшей ратификации конгрессом США Транстихоокеанского партнерства (ТТП), торгово-экономического соглашения, подписанного в ноябре прошлого года 12 странами АТР под эгидой Вашингтона.
Официальный Париж заявил о неготовности и нежелании на данный момент подписывать Трансатлантическое торговое и инвестиционное партнерство (ТТИП) — американо-европейский аналог ТТП, переговоры о котором администрация Обамы рассчитывает завершить до ухода с политической арены в январе 2016 года. Это предупреждение имело резонанс и в других государствах Западной Европы, прежде всего в Германии. А предшествовала ему утечка секретных материалов о ходе процесса, из которых следовало, что
Соединенные Штаты оказывают на ЕС жесткое давление, заставляя принимать условия, невыгодные объединенной Европе.
Эти три новости встают в один ряд, поскольку показывают, в каком направлении развивается политика самой могущественной державы планеты, приоритеты и подходы которой определяют глобальные тенденции.
Трамп стал настоящим шоком для политического истеблишмента. Никто и предположить не мог, что его эпатажная и откровенно провокационная манера сметет дюжину куда более опытных соперников, обладающих к тому же обширными связями.
Феномен Трампа — в способности привести на участки пассивную ранее часть населения, беднеющий средний класс, тех, кто все больше напуган скатыванием вниз по социальной лестнице.
Строительный магнат из Квинса предлагает понятный ответ, кто виноват, — коррумпированный и забывший о народе правящий класс, который вместо заботы о простом американце и собственной экономике открывает страну для дешевой рабочей силы (мексиканцев) и дешевых товаров (китайских).
Трамп играет на реально существующем и растущем повсеместно разрыве: все более глобализированный, участвующий в международных процессах высший слой живет иными делами и заботами, чем большинство, по-прежнему привязанное к национальной почве. Это происходит повсеместно, отнюдь не только в США. Европейские протестные партии — продукт того же противоречия, просто в Старом Свете их враг еще и институционализирован — Европейский союз, бездушная наднациональная и никем не избираемая бюрократия.
Недавний скандал с панамскими офшорами, который в Москве с присущей нам манией преследования интерпретировали как антироссийскую провокацию, на деле акция куда более масштабная. Не найти лучшего подтверждения того, как вся мировая верхушка (включая и незападные страны) живет в глобальном финансовом мире, отказываясь даже и налоги платить собственному бюджету.
Феномен Трампа и Берни Сандерса (демократ-социалист, другое открытие этой кампании) демонстрирует, что действительно волнует общество и насколько люди отчуждаются от «начальства». И оно это понимает. Статья Обамы — пример «контратаки». Президент США убеждает сограждан и конгресс, что вышеназванная проблема решается как раз посредством заключения новых больших соглашений, дабы другие не навязывали своего торгово-экономического доминирования.
Уговаривая внутреннюю аудиторию, хозяин Белого дома переходит на откровенно антикитайскую риторику, подчеркивает, кто именно является мишенью. Это явление довольно беспрецедентное. Либеральная глобализация всегда была сильна тем, что на словах отметала «игру с нулевой суммой». В ее основе лежало утверждение, что предлагаемые правила носят универсальный и справедливый характер, ни против кого не направлены, а значит, всем выгодны.
Отказ от этого принципиально важного постулата ведет к серьезным переменам.
Соединенные Штаты как лидер глобальных процессов с конца 1980-х годов фактически признают изменение своего подхода. Вместо управления единой мировой экономикой, как предполагалось прежде, курс на фрагментацию, создание американоцентричного ядра, противопоставленного остальным.
Поэтому надо делать выбор: либо встраиваться в намного более жесткие западные институты (партнерства под американским управлением), либо искать новые способы обеспечения собственного роста и развития в условиях по-прежнему взаимозависимой, но уже не целостной глобальной экономики.
В Европе это вызывает растущие колебания. В Китае — болезненное осознание того, что модель развития, которая дала стране три с лишим десятилетия роста, уходит в прошлое. В отличие от России, которая любит рубить с плеча, особенно на словах, Пекин реагирует осмотрительно, не желая делать необратимых шагов. Вот и реакция на резкий выпад Обамы была весьма сдержанной.
Это, однако, не означает, что Китай готов приспосабливаться к любой роли, какую только ни предложат ему США.
Напротив, действия последнего времени — от формулирования концепции «Один путь, один пояс» и поддержки идеи Всеобъемлющего регионального экономического партнерства до последовательного наращивания военной мощи — доказывают, что Пекин ищет способы 1) обойти американскую модель, 2) быть способным при крайнем развитии событий ей противостоять.
Китай ничего этого делать не хотел. Его более чем устраивало положение 1980–2000-х годов, когда страна, не заявляя больших амбиций, умело пользовалась возможностями, которые предоставляла либеральная глобализация по-американски. И сейчас отказ от привычной и вполне комфортной системы дается с трудом.
Но американская политика шанса на возвращение к прошлому не оставляет. В избирательной кампании звучит либо призыв ограничить свободную торговлю вовсе (большинство республиканцев, и стоит вспомнить, что против ТТП высказалась даже Клинтон), либо поставить ее исключительно на службу Америке, сокращая возможности прочих (Обама).
Выборы, конечно, закончатся, и избранному президенту, кто бы им ни стал, придется проводить более тонкую политику в отношении внешних партнеров. Однако общественные настроения никуда не денутся, и Америка продолжит меняться в направлении большего протекционизма.
А это конец модели глобализации конца ХХ – начала XXI века и начало чего-то совсем нового.
Для России и Китая это означает, что стратегии их развития уже не могут строиться на идее интеграции в «американский мир» — туда больше либо не приглашают, либо предлагают условия, которые смущают даже ближайших союзников Вашингтона.
Газета.Ру Read Full Article |
Опубликовано в журнале Foreign Affairs, № 2, 2016 год. © Council on Foreign Relations, Inc.
На Ближнем Востоке редко царит спокойствие, но так плохо, как сегодня, не было еще никогда. Полномасштабные гражданские войны охватили Ирак, Ливию, Сирию и Йемен. Новые конфликты зреют в Египте, Южном Судане и Турции. Последствия этих войн угрожают стабильности Алжира, Иордании, Ливана, Саудовской Аравии и Туниса. Напряжение между Ираном и Саудовской Аравией достигло новых высот, так что над регионом нависла угроза религиозной войны. Израиль и палестинцы перешли в режим вялотекущего насилия. Кувейту, Марокко, Оману, Катару и ОАЭ до сих пор удавалось избежать потрясений, но даже их страшит то, что происходит вокруг. Такого хаоса на Ближнем Востоке не было со времени монголо-татарских нашествий XIII века.
В ближайшее время положение вряд ли улучшится. Сколько бы раз американцы ни повторяли, что жители Ближнего Востока, предоставленные самим себе, одумаются и справятся с трудностями, этого никогда не случится. Без внешнего влияния лидеры региона раз за разом выбирают стратегии, усугубляющие конфликт и питающие постоянную нестабильность. Гражданские войны – это особо сложные проблемы, и без решительного вмешательства извне они длятся десятилетиями. Гражданская война в Конго продолжается уже 22-й год, в Перу – 36-й, а в Афганистане – 37-й год. Нет оснований надеяться, что ближневосточные конфликты разрешатся сами собой.
Следующему американскому президенту предстоит сделать непростой выбор: прилагать гораздо больше усилий для стабилизации на Ближнем Востоке или более решительно отдалиться от этого региона и его проблем. Но, учитывая, какие бури бушуют сейчас в этой части мира, оба варианта обойдутся Соединенным Штатам намного дороже, чем принято считать. Стабилизация региона почти наверняка потребует больше ресурсов, энергичных усилий, внимания и политического капитала, чем это признают и понимают сторонники активизации внешнеполитической линии США. Но и отказ от контроля над регионом и от ранее взятых обязательств будет связан с несравненно более серьезными рисками, чем признает большинство сторонников ухода из региона. Затраты на укрепление присутствия на Ближнем Востоке более управляемы, чем риск оставить его на произвол судьбы, но любой из вариантов лучше, чем постоянные колебания и нерешительность.
Человек, государство и гражданская война
Чтобы осознать реальный выбор, перед которым оказались на Ближнем Востоке Соединенные Штаты, нужно честно понимать, что там происходит. Хотя модно объяснять беды региона древней враждой и ненавистью или дурной картографией мистера Сайкса и месье Пико, реальные проблемы коренятся в современной системе арабских государств. После Второй мировой войны арабские страны обрели независимость. Большинство стряхнули колониальную власть европейцев, и все взяли на вооружение более современные политические системы, будь то светские республики (читай «диктатуры») или новоиспеченные монархии.
Ни одно из этих государств не функционировало достаточно хорошо. Их экономика во многом зависела от нефти – либо напрямую, поскольку они ее добывали, либо опосредованно через торговлю, социальную помощь и денежные переводы работников. Эти экономики-рантье создавали слишком мало рабочих мест и слишком много богатства, которое их гражданское население не контролировало и не производило, что побуждало правящие элиты относиться к своим гражданам как к иждивенцам. Нефтедоллары служили питательной средой для массовой коррупции, а также раздутого госсектора, не заинтересованного в потребностях или устремлениях широких слоев населения. Положение усугублялось тем, что арабские государства образовались на месте европейских колоний и Османской империи и сохранили их традиционные социокультурные системы, которые нефтяная автократия сочла возможным использовать.
Эта модель кое-как работала несколько десятилетий, но в конце XX века начала разваливаться. Нефтяной рынок стал менее стабильным, длительные периоды низких цен создали экономические трудности даже в богатых нефтью странах, таких как Алжир, Ирак и Саудовская Аравия. Глобализация привнесла в регион новые идеи о связи между правительством и народом, а также влияние иностранных культур. Арабы (и иранцы) все чаще требовали от правительств решения своих проблем, но встречали полное пренебрежение.
К 1990-м гг. народное недовольство стало распространятся на всем Ближнем Востоке. «Братья-мусульмане» и их многочисленные филиалы быстро разрастались в качестве политического противодействия режимам. Другие стали прибегать к насилию – мятежники в регионе Неджд Саудовской Аравии, исламистские повстанцы в Египте и различные террористические группировки в других местах, – и все они пытались свергнуть существующие режимы. В конце концов некоторые из этих групп решили, что для начала им необходимо изгнать всех иностранных спонсоров своих правительств, начиная с США.
В 2011 г. долго сдерживаемое разочарование и жажда политических перемен вырвались наружу во время «арабской весны», когда почти во всех арабских странах начались крупномасштабные протесты, и в пяти государствах правящий режим оказался свергнут или серьезно ослаблен. Но революции – коварная вещь. Особенно ярко это проявилось в арабском мире, где автократы позаботились об устранении всех оппозиционных лидеров, способных объединить страну после падения режима, и где нет альтернативных идей по поводу того, как организовать новое государство. Поэтому в Ливии, Сирии и Йемене итогом стал крах государственности, вакуум в сфере безопасности и гражданская война.
Если проблема первого порядка на Ближнем Востоке – крах послевоенной арабской государственной системы, то не менее важная проблема второго порядка – гражданские войны. Эти конфликты уносят немало жизней, дестабилизируя ситуацию не только на Ближнем Востоке, но и во всем мире, представляют непосредственную угрозу для жителей региона.
Гражданские войны имеют свойство перекидываться на территорию соседних стран. Границы пересекает не только огромное число беженцев, но и не меньшее число террористов и вооруженных боевиков, а также революционная идеология, боевые действия и изоляционизм. Таким образом, нестабильность перетекает к соседям, где тоже может начаться внутренний конфликт. Исследователи уже выявили закономерность, согласно которой самым верным признаком приближающейся гражданской войны служит соседство с государством, где она уже идет полным ходом.
Стремясь защитить свои интересы и предотвратить распространение конфликта, государства обычно решают поддержать конкретных боевиков или полевых командиров на сопредельных территориях. Но это разжигает конфликт с другими державами, которые выбирают иных фаворитов. Даже если конкуренция опосредована, она может быть изматывающей в экономическом и политическом смысле и даже губительной. В худшем случае вспыхивает региональная война, когда государство, уверенное в том, что его доверенные лица плохо выполняют работу, отправляет в зону конфликта войска. Чтобы убедиться в этой закономерности, достаточно посмотреть на саудовскую интервенцию в Йемене или на военные операции Ирана и России в Ираке и Сирии.
Симптомы самоустранения
Как будто краха послевоенной системы арабской государственности и начала четырех гражданских войн было мало, США вдруг решили дистанцироваться от этого региона. Начиная с османских завоеваний XVI века, Ближний Восток не оставался без надсмотрщика в лице какой-либо великой державы. Это не означает, что внешний гегемон всегда был абсолютным добром, но он часто играл конструктивную роль, помогая смягчить конфликт. Хорошо это или плохо, государства региона привыкли взаимодействовать друг с другом в присутствии третьей доминирующей силы, иногда в переносном, но чаще в буквальном смысле.
Отказ от военного и политического влияния привел к самым плачевным результатам в Ираке. Вывод американских войск из страны стал самым важным фактором втягивания ее в гражданскую войну. Исследователи давно признают, что для выхода из междоусобного конфликта требуется внутренний или внешний миротворец, гарантирующий выполнение соглашения по разделу власти между враждующими партиями. Со временем эта роль может становиться все более символической, как случилось с НАТО в Боснии. В течение примерно пяти лет альянс сократил свое присутствие там до уровня незначительного воинского контингента, но по-прежнему играл важную политическую и психологическую роль в смысле умиротворения соперничающих фракций, чтобы не допустить возврата к насилию. В Ираке такую функцию исполняли США, и их самоустранение в 2010 и 2011 гг. привело к исторически закономерным последствиям.
Этот феномен проявляется на всем Ближнем Востоке. Вывод американских войск заставил правительства по-новому взаимодействовать друг с другом, поскольку исчезла надежда на то, что Вашингтон обеспечит решение проблем безопасности, которых хватает в этом регионе, и предложит путь реального сотрудничества. Уход Соединенных Штатов усугубил опасения многих государств, что другие страны поведут себя более агрессивно без сдерживающего фактора в виде американской военной мощи. Эти страхи заставляют их самих действовать агрессивнее, что, в свою очередь, провоцирует других на более серьезные контрмеры – снова в ожидании того, что США не будут сдерживать ни первоначального действия, ни противодействия. Особенно остро динамика проявляется в отношениях Ирана и Саудовской Аравии по принципу «око за око и зуб за зуб». Обмен агрессивными выпадами становится все более ожесточенным. Саудовцы пошли на дерзкий шаг, осуществив прямое вмешательство в гражданскую войну в Йемене против этнического меньшинства хуситов, которых они считают проводниками иранских интересов.
Хотя Ближний Восток выходит из-под контроля, никто не спешит оказать помощь. Политика администрации Обамы не направлена на смягчение остроты реальных проблем, не говоря уже о том, чтобы разрешить их. С тех пор как президент Барак Обама вступил в должность, положение ухудшилось, и нет предпосылок к тому, что станет лучше после того, как он покинет Белый дом. В Каирской речи 2009 г. Обама заявил, что США попытаются помочь региону приблизиться к созданию новой арабской государственной системы, но не подкрепил призыв реальной политикой, не говоря уже о финансовых ресурсах. В 2011 г. его администрация не смогла разработать последовательную стратегию в отношении «арабской весны», чтобы помочь странам осуществить переход к более стабильным, плюралистическим системам правления. Упустив возможность, Вашингтон теперь едва ли даже на словах признает потребность в постепенных и долгосрочных реформах.
Администрация сосредоточена лишь на устранении симптомов гражданских войн, пытаясь сдерживать их побочные эффекты путем нанесения ударов по ИГИЛ, приема некоторых беженцев и действий по профилактике терактов на собственной территории. Однако история показывает, что бороться со следствиями вместо причин чрезвычайно трудно, и сегодняшний Ближний Восток – не исключение. События в Сирии стали искрой, воспламенившей огонь в Ираке. В свою очередь, отголоски иракского и сирийского катаклизма породили гражданскую «войну низкой интенсивности» в Турции; Иордания и Ливан также стоят на пороге междоусобиц. События в Ливии дестабилизируют Египет, Мали и Тунис. Гражданские войны в Ираке, Сирии и Йемене втягивают Иран и страны Персидского залива в ожесточенное опосредованное противостояние на всех трех полях сражений. А беженцы, террористы и радикализация, становящиеся неизбежным итогом этих войн, создают новые трудности для Европы и Северной Америки.
Искоренить симптомы невозможно, если не лечить основной недуг. Неважно, сколько тысяч беженцев примут на Западе – пока продолжается братоубийство, миллионы будут стремиться прочь. И не имеет значения, сколько террористов уничтожили американцы – если не положить конец гражданским войнам, ряды террористов будут и дальше пополняться за счет молодых людей. За 15 лет угроза джихадизма салафитского толка возросла на несколько порядков. И это несмотря на урон, нанесенный «Аль-Каиде» в Афганистане. В местах, раздираемых усобицами, новые группировки, включая ИГИЛ, рекрутируют новобранцев, находят новые пристанища и поля для джихада. Но там, где удается навести порядок, они рассеиваются. Ни «Аль-Каида», ни ИГИЛ не обрели популярности в немногочисленных сильных государствах Ближнего Востока. Когда США к 2007 г. добились, наконец, стабильности в Ираке, местная ячейка «Аль-Каиды» оказалась на грани исчезновения. Ее спас 2011 г., когда гражданская война вспыхнула в соседней Сирии.
Вопреки распространенному мнению, третья сторона может положить конец внутреннему конфликту задолго до того, как он угаснет сам собой. Исследователи гражданских войн обнаружили, что в 20% случаев после 1945 г. и примерно в 40% случаев после 1995 г. внешняя сила помогала выйти из тупика. Конечно, это нелегко, но вовсе не обязательно так дорого и болезненно, как пришлось делать американцам в Ираке.
Держава, осуществляющая интервенцию, должна выполнить три задачи. Во-первых, изменить динамику ведения боевых действий так, чтобы ни одна из воюющих сторон не думала, будто сможет одержать победу на поле боя, и ни одна из сторон не опасалась, что ее бойцы будут убиты, если сложат оружие. Во-вторых, предложить соглашение о разделе мест в правительстве между различными группировками, чтобы все они участвовали в управлении страной. И в-третьих, создать институты, которые убедят все стороны, что первые два условия будут выполнены. В какой-то степени неосознанно НАТО точно выполнила эту дорожную карту в Боснии в 1994–1995 гг., а Соединенные Штаты следовали ей в Ираке в 2007–2010 годах.
История также свидетельствует, что когда внешние силы отходят от данного подхода или выделяют недостаточно ресурсов для урегулирования, их интервенция неизбежно заканчивается неудачей и лишь удлиняет конфликты, делая их более кровавыми и менее сдержанными. Неудивительно, что политика США в отношении Ирака и Сирии (не говоря уже о Ливии и Йемене) провалилась после 2011 года. И до тех пор, пока Вашингтон будет избегать единственного действенного метода урегулирования, нет оснований надеяться на что-то иное. Максимум, чего Соединенные Штаты могут добиться нынешней кампанией против ИГИЛ в Ираке и Сирии – то же, чего они добились, осуществляя удары по «Аль-Каиде» в Афганистане: нанести серьезный урон ИГИЛ, но если не положат конец питающим эту организацию конфликтам, она видоизменится, распространится по всему региону, и со временем ей на смену придет «достойный» преемник подобно тому, как само «Исламское государство» подхватило знамя «Аль-Каиды».
Укрепление ближневосточного курса
Стабилизация на Ближнем Востоке потребует нового подхода, при котором будут устранены глубинные причины всех бед в регионе, но для этого нужны ресурсы. Главной целью должно быть окончание гражданских войн. В любом случае это потребует для начала изменить динамику на поле боя, чтобы убедить все враждующие фракции, что военными средствами победу не одержать. В идеале потребуется отправка небольшого (около 10 тыс. солдат) воинского контингента США в Ирак и, возможно, в Сирию. Но при отсутствии политической воли даже для столь скромного вмешательства следует увеличить число военных советников, боевых самолетов, активизировать обмен разведданными и обеспечить логистику, хотя вероятность успеха при таком подходе снижается.
Помимо этого Соединенным Штатам и их союзникам придется помочь проблемным ближневосточным странам создать новые армии, способные победить террористов, ополченцев и экстремистов, чтобы затем стать фундаментом нового государства. В Ираке это означает поддержание и реформирование сил безопасности в гораздо большей степени, чем предусматривает нынешняя политика США. В Ливии и Йемене это означало бы создание местной традиционной армии (при значительной американской помощи), способной победить любого потенциального соперника, защитить гражданское население и обеспечить соблюдение постоянного прекращения огня.
Во всех четырех гражданских войнах американцам и их союзникам придется приложить серьезные политические усилия к тому, чтобы выработать справедливые соглашения о разделе власти. В Ираке Соединенным Штатам следует вести к выявлению минимальных потребностей и потенциальных областей достижения согласия между шиитскими и суннитскими фракциями, как это делал Райан Крокер, посол США в 2007–2009 гг., и его команда. Это, а также выделение материальных ресурсов умеренным политическим лидерам Ирака и их избирателям среди шиитов и суннитов должно способствовать выработке новой сделки по разделу власти. Ее задача – положить конец отчуждению суннитского населения, которое остается главной причиной нынешних проблем Ирака. В свою очередь, данное соглашение позволит правительству Абади и Соединенным Штатам выступить в защиту суннитских военных формирований, чтобы помочь освободить от ИГИЛ районы с преобладающим суннитским населением и ослабить шиитских ополченцев, поддерживаемых Ираном.
Международные мирные переговоры по Сирии должны послужить отправной точкой для политического урегулирования. Большего вряд ли удастся добиться, потому что военная ситуация не способствует достижению реального политического компромисса, не говоря уже о постоянном прекращении огня. Ни режим Асада, ни оппозиция, поддерживаемая Западом, не верят, что могут позволить себе прекратить боевые действия, и каждая из трех самых сильных повстанческих группировок – «Ахрар аль-Шам», «Джабхат аль-Нусра» и ИГИЛ – все еще уверена в том, что сможет одержать полную и безоговорочную победу. Поэтому до тех пор, пока не изменится положение на фронтах, не стоит ждать каких-то ощутимых сдвигов за столом переговоров. Если же полевая обстановка станет другой, западные дипломаты обязаны помочь основным сообществам в Сирии прийти к соглашению о справедливом разделе политической власти и экономических выгод. В сделке должны участвовать и алавиты, но вовсе не обязательно сам президент Башар Асад, и нужно будет заверить все основные фракции, что новое правительство не станет их угнетать, как это делалось в прошлом, когда алавитское меньшинство третировало суннитское большинство.
Ливийская неразбериха – зеркальное отображение положения дел в Сирии, хотя мировое сообщество уделяет Ливии намного меньше внимания. Первый шаг для Соединенных Штатов – убедить партнеров играть более конструктивную роль. Если США возьмут на себя руководство ситуацией в Ираке и Сирии, то Европе пора взять ответственность за Ливию. В силу экономических связей и географической близости ливийская ситуация больше угрожает интересам Европы, чем Америки, и роль НАТО в интервенции 2011 г. может стать предпосылкой европейского лидерства в разрешении этого конфликта. Конечно, европейцы не примут этот вызов, если не убедить их, что Соединенные Штаты сделают свою часть работы по тушению пожара гражданских войн. И это еще раз подчеркивает важность последовательной стратегии, опирающейся на необходимые ресурсы. Чтобы помочь Европе в борьбе за стабилизацию в Ливии, Вашингтону, вне всякого сомнения, придется обеспечить материально-техническое снабжение, командование, контроль, делиться разведданными и, возможно, даже военными советниками.
В Йемене кампания ВВС стран Персидского залива не привела к желаемым результатам; однако интервенция немногочисленного наземного контингента во главе с Объединенными Арабскими Эмиратами позволила потеснить повстанцев, создав возможность для мирных переговоров. К сожалению, страны Персидского залива не демонстрируют готовности предложить йеменской оппозиции условия справедливого раздела политической власти и экономических выгод, а также предоставить гарантии безопасности. Соединенным Штатам и их союзникам необходимо поощрить своих партнеров в Заливе, чтобы они пошли на значимые уступки. Если не сработает, то самое полезное – уговорить монархии свести к минимуму присутствие в Йемене, прежде чем эта интервенция, поглощающая немало ресурсов, поставит под угрозу их собственную внутреннюю целостность.
После окончания нынешних гражданских войн следующим приоритетом в более активной стратегии США на Ближнем Востоке будет поддержка государств, которым больше всего угрожает сползание к ним: Египта, Иордании, Туниса и Турции. Именно крах государственности, а не нападение ИГИЛ, «Аль-Каиды» или иранских сателлитов, – истинный источник конфликтов на Ближнем Востоке. Эти четыре страны пребывают в зоне риска и отчаянно нуждаются в экономической помощи и в развитии инфраструктуры. Однако в первую очередь им нужна политическая реформа, чтобы избежать краха государственности. Следовательно, стоит предложить этим странам торговые преференции, финансовые стимулы и экономическую помощь в обмен на поэтапные, но конкретные шаги в направлении политической реформы. В данном случае целью должна быть не демократизация как таковая (хотя Тунис следует решительно поощрить, чтобы он не сворачивал с этого пути), а эффективное управление в виде системы правосудия и власти закона, прозрачности и справедливого распределения государственных благ и услуг.
Последняя часть головоломки – усилия в направлении более широких экономических, социальных и политических преобразований. Даже если США и их союзники сумеют найти способ умиротворения воюющих сторон, но на смену недееспособным государствам не придет новая государственная система, старые проблемы вскоре снова дадут о себе знать. Лидеров региона будет трудно убедить в необходимости реформ, поскольку они уже давно сопротивляются им из-за опасения потерять власть и положение. Однако парадокс в том, что гражданские войны способны подсказать решение этой проблемы. Все державы в этой части мира страшатся, что конфликты перекинутся на их территорию, и отчаянно нуждаются в помощи американцев для отвода угрозы. В частности, многие арабские союзники США расстроены выгодами, которые извлек Иран, эксплуатируя вакуум власти. Это означает, что Соединенным Штатам и их союзникам следует предложить хрупким государствам региона экономическую помощь в обмен на реформы. Условие следующее: мы приложим усилия к тому, чтобы положить конец гражданским войнам, только если все страны региона, в том числе более сильные арабские государства, согласятся на необходимые перемены.
Уход с Ближнего Востока
Если следующий президент США не будет готов удвоить усилия ради стабилизации положения на Ближнем Востоке, единственная реальная альтернатива – сделать шаг назад и отмежеваться. Без солидной продуманной стратегии и достаточного финансирования гражданские войны все равно не остановить, а делать что-либо вполсилы – значит заведомо выбросить деньги на ветер. Возможно, даже с противоположным эффектом. Проводя политику реального самоустранения, США станут вообще воздерживаться от участия в гражданских войнах. Вместо этого они попытаются ликвидировать последствия этих войн, как бы трудно это ни было, но если не получится и этого, Вашингтон вернется к защите исключительно своих ключевых интересов на Ближнем Востоке.
Администрация Обамы до сих пор осуществляла похвальную работу по поддержке Иордании на фоне хаоса в Ираке и Сирии, и даже в случае ухода из региона США могли бы продолжать помогать Амману и соседним странам, которым грозит сползание в болото гражданской войны – Египту, Ливану, Тунису и Турции. Все они нуждаются в западной экономической, дипломатической, технической и военной помощи. Но поскольку гражданские войны имеют свойство перекидываться на соседей, одна или более из вышеперечисленных стран – в зоне риска. А это, в свою очередь, снова вызовет цепную реакцию.
Поэтому уход из региона также потребует от Вашингтона беспощадной оценки минимума, который Соединенные Штаты могут предпринять, чтобы обезопасить свои жизненно важные интересы. Связаны они по большей части с Израилем, угрозой терроризма и нефтью.
Как показывают все последние опросы общественного мнения, большинство американцев по-прежнему считают, что безопасность Израиля важна для них и для Соединенных Штатов. Однако США уже делают для ее обеспечения все, что могут. Израильская армия в состоянии нанести поражение любому противнику, оснащенному обычными вооружениями, и способна сдерживать потенциальные угрозы использования оружия массового поражения. Американцы защищали Израиль дипломатическими и военными средствами несчетное число раз, включая неявную угрозу начать ядерную атаку против Советского Союза во время войны Судного дня 1973 года. Соединенные Штаты даже сняли с повестки дня иранскую ядерную угрозу, по меньшей мере на следующее десятилетие, благодаря сделке, которую удалось заключить в прошлом году. Единственное, от чего США не могут спасти Израиль, – его хроническая гражданская война с палестинцами. Но лучшим решением конфликта остается мирное урегулирование, в котором ни израильтяне, ни палестинцы особо не заинтересованы. Короче, Израилю вряд ли нужно от Соединенных Штатов нечто радикальное, чтобы защититься от внешних врагов. А то, что Израилю может понадобиться (например, продажа вооружений), США легко обеспечат, даже если уйдут с Ближнего Востока.
Возможно, самым большим преимуществом невмешательства Соединенных Штатов в дела Ближнего Востока станет снижение террористической угрозы. Террористы из региона атакуют американцев в основном потому, что недовольны их политикой на Ближнем Востоке. Точно так же они совершают теракты во Франции и Великобритании, поскольку эти страны – твердые союзники Соединенных Штатов (и бывшие колониальные империи), и начали атаковать Россию после ее вмешательства в дела Сирии. Чем меньше США будут вовлечены в проблемы региона, тем меньше вероятность того, что местные террористы станут совершать теракты против американцев. Неслучайно Швейцария практически не страдает от рук ближневосточных террористов.
Конечно, даже если Вашингтон постарается отгородиться от проблем Ближнего Востока, это не сделает американцев абсолютно неуязвимыми для ближневосточного терроризма. Сторонники теории мирового заговора в регионе бесконечно обвиняют США в том, чего они никогда не делали, а также в прошлых злодеяниях, поэтому экстремисты всегда найдут повод, чтобы сделать американцев своей мишенью. Кроме того, даже при таком минималистском подходе Соединенные Штаты все равно будут поддерживать Израиль и Саудовскую Аравию, тогда как многие террористические группировки ненавидят оба этих государства.
Если интересы США, касающиеся Израиля и терроризма, совершенно не пострадают в случае снижения активности Вашингтона на Ближнем Востоке, этого нельзя сказать о нефтяной сфере. Идея о том, что технологии добычи сланцевой нефти обеспечили энергетическую независимость Соединенных Штатов – миф. До тех пор пока мировая экономика зависит от ископаемого топлива, США будут уязвимы в случае серьезных нарушений поставок нефти-сырца, сколько бы ее ни производилось. В ближайшие 25 лет не предвидится ослабления глобальной зависимости от нефти или снижения доли Ближнего Востока в ее добыче. По этой причине Соединенные Штаты кровно заинтересованы в бесперебойном поступлении ближневосточного сырья.
Вместе с тем США не нужно защищать каждый баррель в регионе. Вопрос в том, какие объемы считать достаточными. Вот тут-то и начинаются главные сложности. Многие страны располагают стратегическими запасами нефти, которые могут смягчить неожиданное падение объемов добычи. А некоторые, особенно Саудовская Аравия, имеют достаточно избыточных мощностей, чтобы выкачивать и экспортировать больше, если понадобится. Технология вторичного гидроразрыва позволяет североамериканским производителям сланцевой нефти частично компенсировать дефицит. Хотя вследствие гражданской войны добыча нефти в Ливии с 2011 г. упала более чем на 80%, другие производители смогли восполнить эту потерю.
Однако Саудовская Аравия стоит особняком. Она добывает около 10% всей нефти, потребляемой в мире, и имеет подавляющее большинство избыточных мощностей; даже если бы все другие страны опустошили свои стратегические запасы и добывали сланцевую нефть как сумасшедшие, это не компенсировало бы выпадение саудовской нефти. Таким образом, Соединенным Штатам придется и дальше защищать саудовских союзников. Но против чего? Ни одно ближневосточное государство (даже Иран) не имеет возможности победить Саудовскую Аравию, и скромный контингент ВВС и ВМС США, размещенный в Персидском заливе, более чем достаточен, чтобы отразить атаку Ирана на нефтяную инфраструктуру страны.
Главные угрозы королевству находятся внутри него самого. Хотя никто никогда не ставил и не поставит денег на свержение Дома Сауда, монархия управляет по сути нефункциональным послевоенным арабским государством, испытывающим серьезное политическое, экономическое и социальное давление. Шииты, составляющие большинство в богатой нефтью Восточной провинции Саудовской Аравии, десятилетиями поднимали мятежи и сопротивлялись гнету правительства, и их недовольство росло вместе с углубляющимся расколом между шиитами и суннитами в регионе. Королевству удалось избежать потрясений «арабской весны» в основном благодаря далеко идущей (пусть и постепенно) программе реформ короля Абдуллы вкупе с внушительными выплатами гражданам наличными. Но Абдулла умер в январе 2015 г., и его преемнику, королю Салману, еще только предстоит доказать приверженность реформе. Хотя цены на нефть остаются низкими, Салман разбрасывается деньгами у себя на родине и за рубежом (включая дорогостоящую интервенцию в Йемене), сжигая накопленные до него сбережения суверенного Фонда благосостояния со скоростью 12–14 млрд долларов в месяц. При таком расточительстве фонд опустеет примерно через четыре года, но король столкнется с внутренними вызовами значительно раньше.
Как США могут защитить Саудовскую Аравию от самой себя? Невозможно представить, чтобы какой-либо американский президент решился на размещение войск в этой стране для подавления народной революции или для поддержки разваливающейся монархии. Более того, чем дольше гражданские войны будут полыхать на северной границе Саудовской Аравии в Ираке и на южной границе в Йемене, тем выше вероятность того, что конфликты дестабилизируют монархию, не говоря уже о возможной гражданской войне в Иордании. Но стратегия выхода из региона означает, что американцы не будут пытаться подавить потенциальные гражданские войны, и у Вашингтона немного способов убедить саудовцев начать реформы. У него будет еще меньше рычагов влияния, если он откажется от единственной помощи, которую саудовцы хотят получить: более активное вмешательство в происходящие события с целью положить конец гражданским войнам и не дать возможности Ирану эксплуатировать эти конфликты. В этих обстоятельствах у США фактически не будет возможности спасти Саудовскую Аравию от нее самой, если ее правители упорно будут избирать пагубный для себя путь. Вместе с тем в контексте поэтапного отхода Соединенных Штатов от дел региона велика вероятность того, что саудовцы встанут именно на этот путь.
Нет выхода
Наконец, величайший вызов для США, если они отдалятся от Ближнего Востока – придумать способ защиты американских интересов, когда им угрожают проблемы, для решения которых у Вашингтона нет достаточно сил и средств. Поскольку предотвращение расширения ареала гражданских войн – трудное дело, отказ Соединенных Штатов от решения насущных проблем Ближнего Востока повысит риск развала в ближайшее время Египта, Иордании, Ливана, Туниса и Турции. Хотя ни одна из этих стран не добывает много нефти, нестабильность там может в долгосрочной перспективе перекинуться на страны-производители. Мир в состоянии пережить потерю иранской, иракской, кувейтской или алжирской нефти, но в какой-то момент турбулентность не исключена и в Саудовской Аравии. Даже если она останется стабильным производителем, до конца неясно, может ли глобальная экономика позволить себе лишиться нескольких менее значимых поставщиков нефти.
Главная выгода политики самоустранения будет заключаться в радикальном снижении бремени, которое отягощало бы США, возьми они на себя миссию стабилизации Ближнего Востока. Однако подобная политика связана с большими рисками. Если Соединенные Штаты начнут сокращать список стран, которые они готовы защищать от любых угроз, непонятно, где остановиться, чтобы уход не превратился в паническое бегство. Если Иордания или Кувейт сползут в омут гражданской войны, пойдут ли США на размещение стотысячного оккупационного контингента для стабилизации этих стран и защиты Саудовской Аравии (а в случае гражданской войны в Иордании – для защиты Израиля)? Смогут ли Соединенные Штаты сделать это вовремя, чтобы не допустить расшатывания королевства и перетекания беспорядков в соседние страны? Если нет, то есть ли другие способы? Принимая во внимание все эти факторы неопределенности, самой благоразумной политикой для американцев была бы стабилизация региона, чтобы не допустить роста издержек в будущем.
Учитывая все вышесказанное, определенно нельзя застрять между укреплением присутствия на Ближнем Востоке и уходом из этого региона. Нельзя допустить, чтобы рост расходов не привел к видимому улучшению ситуации. Гражданские войны не остановить полумерами. Внешняя держава должна сделать все, что от нее требуется, и оплатить сопутствующие издержки – иначе ее интервенция лишь ухудшит положение всех участников конфликта, включая саму внешнюю державу. Трагедия в том, что по причине склонности политической системы США избегать решительных действий следующая администрация почти неизбежно с горем пополам завершит то, что делала предыдущая. Учитывая хаос, который царит сейчас на Ближнем Востоке, нежелание выбирать может оказаться худшим выбором из всех возможных. Read Full Article |
|
Извилистые пути секуляризма |
Историческая встреча патриарха московского Кирилла и папы римского Франциска I на Кубе была посвящена прежде всего положению христиан в мире, особенно на Ближнем Востоке, где они оказались под угрозой изгнания и даже истребления исламистами. Но предстоятели двух церквей обсудили и фактическую дехристианизацию многих европейских стран в контексте растущей исламистской угрозы в самих этих странах и за их пределами. В Европе до недавнего времени такой вопрос в основном поднимали близкие к церковным кругам НПО. Сейчас интерес к нему возник и у сил, не связанных с религией и церковью. Все чаще звучит мнение, что между отказом от христианских корней и ростом агрессивного исламизма существует определенная связь.
Отдельные европейские исследователи давно пытались привлечь внимание к проблеме. Автору впервые пришлось столкнуться с этим еще в начале 2000-х гг., во время работы в Совете Европы, который осуществлял тогда программу поддержки «гармоничного сосуществования» на континенте различных религий. На общем благостном фоне диссонансом прозвучало выступление голландского эксперта, сообщившего, что в 1992–2002 гг. в его стране закрылось более 300 христианских (протестантских) храмов. Большинство переоборудованы в склады, дискотеки и т.п., но около трети – превращены в мечети. По мнению эксперта, вместо «гармонии» налицо экспансия ислама, способная привести к «культурно-цивилизационному конфликту».
Это выступление сочли «неполиткорректным», и отклика оно не получило. Но впоследствии в Голландии случились серьезные и даже трагические инциденты (например, убийство режиссера Тео ван Гога), связанные именно с «культурно-цивилизационным конфликтом». В стране зафиксирован резкий рост влияния правоэкстремистских сил, выступавших с антииммигрантскими и антиисламскими лозунгами.
Подобные процессы происходят и в других европейских государствах, в частности во Франции. Применительно к затронутой теме эта страна представляет особый интерес, поскольку там дехристианизация началась раньше, чем где-либо. Вместе с тем во Франции – самая большая мусульманская община в ЕС, а исламистская угроза проявлялась неоднократно и подчас самым драматическим образом. Стоит заметить также, что в 2004 г. Франция активно выступала против включения в обсуждавшийся тогда проект Конституции для Европы положения о христианских корнях европейской цивилизации. Пройденный Францией путь, нынешние дебаты в стране по вопросу об источниках исламистской угрозы и способах противодействия ей представляют интерес для всего Старого Света.
Нет у революции конца
На протяжении веков во Франции господствовал католицизм. Но уже в ходе революции 1789 г. католической церкви был нанесен удар, от которого она так и не смогла полностью оправиться. Революционная власть закрывала храмы и использовала их в нерелигиозных целях (в том числе в качестве армейских конюшен), преследовала священников. Церковь лишили права выдавать акты гражданского состояния (его передали местным властям). В 1793 г. установлено новое нехристианское летоисчисление, тогда же предприняты усилия ввести Религию Разума. Многие французские храмы, в частности Собор Парижской Богоматери, превратили в святилища новой религии. В 1794 г. к этому добавились попытки ввести еще и Культ Высшего Существа.
В дальнейшем католической церкви удалось вернуть некоторые из утраченных позиций. Однако в период Третьей республики, утвердившейся в 1875 г. в результате ожесточенных схваток между республиканцами и монархистами, ей нанесен новый, решающий удар. Речь идет о действующем и поныне законе от 9 декабря 1905 г., установившем полное разделение государства и религии. Провозгласив «свободу совести», государство не признавало ни за одной религией статуса официальной, но при этом гарантировало право свободно исповедовать любую из них. Закон предусматривал также полное изъятие церковного имущества, но этот пункт из-за активного сопротивления верующих выполнен не был.
Конечно, с точки зрения современных представлений в разделении церкви и государства ничего необычного нет. Оно является конституционным принципом и в России. А россияне, жившие в советскую эпоху, хорошо помнят политику воинствующего атеизма. Однако в 1905 г. столь радикальный разрыв воспринимался как революционный шаг, оказавший влияние не только на Францию. К тому же французское государство проводило жесткую антиклерикальную политику в условиях, когда большинство населения не просто считали себя верующими, а практиковали веру (то есть регулярно посещали церковь).
Именно в этот период в основание французской государственности были окончательно заложены «республиканские ценности» – свобода, равенство, братство, светскость, которые и сегодня определяют официальный дискурс, а также направленность образования в школах и университетах. Постепенно в этот ряд добавлялись и другие ценности, в частности, верховенство закона (правовое государство), права человека, отсутствие дискриминации по какому бы то ни было признаку, политкорректность.
С «республиканскими ценностями» во Франции связано и понятие «нации», также занимающее важное место в официальном дискурсе. Этот термин означает совокупность всех граждан страны, независимо от их национально-этнической и религиозной принадлежности. Забегая вперед, следует подчеркнуть, что и такое понимание нации, и «республиканские ценности» имели прямое отношение к тому, как французские власти пытались и пытаются решать проблемы, связанные с появлением в стране большого числа мусульман.
Несмотря на все удары, католицизм оставался во Франции достаточно живучей религиозно-культурной традицией, а католическая церковь сохраняла определенные позиции, особенно в сельских районах. Они стали ослабевать с ускорившейся в 1950-е – 1970-е гг. индустриализацией, которая, с одной стороны, вела к сокращению сельского населения, с другой – сопровождалась массовой иммиграцией, в частности, из стран Магриба. Последний фактор объективно требовал «приглушения» католической специфики Франции.
Против церкви работало и превращение демократии и прав человека в своего рода светскую религию, которое случилось после крушения СССР и коммунистической системы. К этому стоит добавить растущую вовлеченность Франции в процесс европейской интеграции, в рамках которой все более космополитизированные элиты стран ЕС прилагали и прилагают активные усилия по формированию «европейской общности» и, соответственно, «европейского человека». Это делало необходимым сглаживание национально-этнических и религиозных различий в европейских обществах. В более широком плане того же требовала глобализация мировой экономики, влекущая за собой внедрение единых стандартов не только в финансово-банковской и производственной сфере, но и в сфере потребления, что также предполагало определенную унификацию культурно-бытовой среды.
Важным аспектом этой эволюции стало размывание традиционного института семьи, особенно признание однополых семей. Предоставление президентом Франции Франсуа Олландом права таким семьям усыновлять (удочерять) детей явилось наиболее зримым результатом перемен.
Соответственно, роль традиционных христианских ценностей и самой религии продолжала ослабевать. В специальном исследовании газеты Le Mond по вопросу о распространении католицизма во Франции, проведенном в 2013–2014 гг., приводятся такие данные: в 1951 г. католиками считали себя 81% французов, в 2010 г. – 64%; в 1952 г. посещали церковь 27%, в 2011 г. – лишь 4,5%. За это же время почти в четыре раза уменьшилось число детей, проходящих обряд крещения. Можно предположить, что с тех пор эти показатели еще снизились.
На порядок уменьшилось и число действующих католических храмов. Всего, по оценкам экспертов (точной статистики на этот счет нет), в стране насчитывается более 40 тыс. католических культовых сооружений (соборы, церкви, часовни, монастыри и т.п.), но полноценно используются по назначению лишь около 10 тысяч. Остальные либо большую часть времени закрыты (в том числе из-за недостатка священников), либо постепенно разрушаются или уже лежат в руинах, некоторые даже поступают в продажу частным компаниям и лицам. Следует, конечно, учитывать, что во Франции есть и другие христианские религии и общины. Но даже наиболее многочисленные из них – протестантские – насчитывают не более 1,7 млн человек.
Ислам как вызов
На этом фоне положение ислама, считающегося ныне второй по значению религией Франции, выглядит явно предпочтительнее. Поскольку французское законодательство запрещает задавать при переписях населения вопросы о национально-этнической и религиозной принадлежности, точное число мусульман в стране неизвестно. Оценки колеблются от 5 до 7 млн (население Франции составляет 66 млн человек). Цифру в 7 млн приводит, в частности, председатель Французского совета мусульманского культа (ФСМК) Далил Бубакер. Он же называет число действующих во Франции мечетей – 2,2 тысячи. При этом, по его мнению, их слишком мало по сравнению с реальной потребностью, которую он оценивает в 4 тыс. мечетей.
Хотя Франция имела достаточно тесные контакты с исламским миром на протяжении веков, не говоря уже о завоевании ею во второй половине XIX века ряда земель, в частности на пространстве Магриба, массовое присутствие мусульман на ее территории – относительно недавнее явление. Первая мечеть в стране появилась в Париже лишь в 1926 году. Но в 50-е – 70-е гг. прошлого века, как уже отмечалось, французской экономике потребовался приток дешевой рабочей силы, которая прибывала из бывших французских колоний, в частности, Алжира, Туниса, Марокко. Большинство мигрантов осели во Франции и получили гражданство. К этому следует прибавить механизм воссоединения семей, работающий и сейчас в постоянном режиме, несмотря на ужесточение правил.
Рост мусульманского населения поначалу не вызывал особых проблем. Первые поколения иммигрантов, конечно, отличались в культурно-ментальном отношении от основной массой французского населения. Но, с одной стороны, они были счастливы осесть в богатой стране с высоким уровнем социальной защиты и не выказывали особого недовольства (хотя в большинстве находились в самом низу социальной лестницы и, конечно, сталкивались с проблемами эксплуатации и скрытой дискриминации). С другой стороны, французские власти, исходя из «республиканских ценностей» и приведенного выше понимания «нации», считали, что культурно-религиозные проблемы мусульман, как и представителей других религий, не относятся к государственно-публичной сфере и должны решаться в рамках гражданского общества, на основе законодательства об «ассоциациях». Иными словами, решать их должны были сами мусульмане.
Культурно-ментальные особенности «новых французов» (не говоря уже о прибывающих мигрантах-мусульманах) время от времени приводили к публичным скандалам. Например, из-за принудительных браков или отказов девочек-мусульманок заниматься в спортивных залах вместе с мальчиками. Однако считалось, что обеспечение равенства в правах и борьба с дискриминацией, воспитание детей иммигрантов в «республиканской» школе на основе указанных выше ценностей рано или поздно приведут к их полноценной интеграции во французское общество.
Это спокойное отношение к культурно-религиозной специфике мусульман изменилось в 1990-е гг. с появлением феномена исламского терроризма. Захват самолета кампании Air France в 1994 г. и взрыв в парижском метро в 1995 г., ряд террористических актов, осуществленных алжирскими боевиками из Вооруженной исламской группы в отместку за поддержку Францией военного антиисламистского переворота в Алжире в 1991 г., вывели на повестку дня вопрос об агрессивном исламизме.
Это вынудило власти «заметить» ислам хотя бы как особое социально-культурное явление. В 1990 г. по инициативе тогдашнего министра внутренних дел социалиста Пьера Жокса образован Совет по обсуждению вопросов ислама во Франции, что уже было отступлением государства от принципа невмешательства в религиозные дела. Позднее министр внутренних дел левый голлист Жан-Пьер Шевенман провел консультации с основными мусульманскими организациями и предложил им проект «пакта», призванного регулировать отношения не только между собой, но и с властями на основе признания «республиканских ценностей». Сначала его отвергли, поскольку там не просто признавалась «свобода совести», но предполагалась возможность перехода мусульман в другие религии, а это было воспринято как поощрение апостасии, то есть вероотступничества. Но после исключения данного пункта пакт подписали в 2000 году.
В 2003 г., в бытность министром внутренних дел представителя правого Союза за народное движение Николя Саркози, на основе пакта образован уже упоминавшийся ФСМК, причем в нарушение принципа светскости государства решение об этом одобрено на заседании правительства страны. В него вошли три крупнейшие мусульманские организации: Национальная федерация мусульман Франции (объединявшая главным образом выходцев из Марокко); Большая мечеть Парижа (выходцы из Алжира); Союз мусульманских организаций Франции (более «интернациональный», но считавшийся близким к «Братьям-мусульманам»). Все вместе они контролировали около тысячи мечетей. ФСМК должен был представлять мусульман в отношениях с властями для решения проблем, связанных с отправлением культа, а также заниматься подготовкой имамов.
Исключение из пакта положения о возможности смены религии вызвало резкую критику со стороны части интеллектуальных и политических кругов страны, особенно левого спектра. Исторически сложилось так, что как раз левые занимали наиболее антирелигиозные, антиклерикальные позиции, именно они всегда активно апеллировали к «республиканским ценностям» и утвердившемуся в стране понятию «нации». Неудивительно, что, например, близкая к Социалистической партии газета Liberation указывала, что, настояв на этом исключении, мусульманские организации «отвергли основополагающую составляющую свободы совести».
Чтобы снизить накал страстей и найти баланс между республиканскими ценностями и специфическими требованиями мусульман, в 2003 г. по распоряжению президента Жака Ширака создана «Комиссия по обсуждению осуществления принципа светскости во Французской Республике». В подготовленном ею докладе отмечалось, что в последние десятилетия произошел отход от взгляда на французское общество как на «единое социальное тело» в пользу признания его культурного многообразия («мультикультурализм») и что это рассматривается как позитивный факт. В то же время обеспокоенность Комиссии вызывало появление во Франции феномена «коммунотаризма» (то есть сплочения иммигрантов в довольно закрытые общины), который «чреват фрагментацией наших современных обществ».
В качестве ответа на этот вызов Комиссия предлагала принять Хартию светскости. Она, с одной стороны, подтверждала бы в качестве незыблемого принципа нейтральность государства по отношению к религиям, с другой – признавала необходимость некоторых уступок культурно-религиозного характера в той или иной публичной сфере. Так, в школах, остающихся важнейшим инструментом «республиканского воспитания», рекомендовалось допускать отступления от сугубо светского подхода при организации питания детей (родители могли потребовать, например, готовить для их детей блюда из халяльного мяса). Но в школьных программах тема религии могла обсуждаться лишь в рамках ознакомления с культурами и цивилизациями. В то же время в университетах не возбранялось афишировать религиозную принадлежность при условии, что речь не шла о пропаганде религии.
Религиозные особенности должны были учитываться в больницах (в частности, при осмотре женщин-мусульманок и при организации питания), при решении местными органами вопросов, связанных с погребением на муниципальных кладбищах. В то же время проект требовал запретить во всех публичных местах откровенную религиозную атрибутику – хиджаб, кресты, другие знаки веры.
Хотя Хартия светскости официально так и не была принята (президент Жак Ширак лишь огласил ряд ее положений в своем выступлении в декабре 2003 г.), почти все содержавшиеся в ней рекомендации претворены в жизнь. Конечно, упомянутые выше уступки культурно-религиозного характера, как и заключение упомянутого выше «пакта» с мусульманскими организациями, были отступлением от «республиканской традиции». Более того, они давали мусульманам определенные преимущества по сравнению с приверженцами других конфессий, в частности, христианами и иудеями. Однако власти считали, что придание большей гибкости «мультикультурной» модели должно рано или поздно обеспечить интеграцию иммигрантов во французское общество, а в долгосрочной перспективе (хотя об этом официально не говорилось) – их ассимиляцию. Акцент делался на том, чтобы «офранцузить ислам», приблизить его к местным культурным традициям и тем самым облегчить внедрение в эту среду «республиканских ценностей». Задача возлагалась прежде всего на ФСМК и другие легальные мусульманские организации.
Однако, как показали молодежные бунты, вспыхнувшие в 2005 и 2007 гг. в пригородах Парижа и ряда других французских городов, политика «интеграции-ассимиляции» явно давала сбои. Именно тогда впервые ярко обозначилась проблема иммигрантов второго-третьего поколений. Социологические исследования показывали, что подавляющее большинство «бунтарей» из иммигрантской арабо-африканской среды родились и выросли во Франции, но по каким-то причинам не вписались в социальную и культурную парадигму. Была зафиксирована также растущая популярность идей радикального ислама.
Эти события побудили Николя Саркози, избранного в 2007 г. президентом, создать специальное Министерство по делам национальной идентичности и иммиграции. Основными задачами должны были стать, с одной стороны, выработка мер по более жесткому контролю иммиграции, с другой – определение «французской идентичности», которое должно было обозначить путь интеграции приезжих. В этой связи впервые прозвучала тема христианского наследия. Ее развил и сам глава государства. Большой резонанс получило, в частности, его заявление, сделанное в ходе визита в Ватикан в декабре 2007 г., о том, что «Франция в основном является католической страной» и «не должна забывать свои христианские корни».
По инициативе президента глава Министерства по делам национальной идентичности и иммиграции Эрик Бессон попытался организовать в 2009 г. широкую общественную дискуссию по вопросу о «французской идентичности». Однако большого успеха эта кампания не имела. Ее очень настороженно встретила левая оппозиция, усмотревшая в самой постановке вопроса о «французской идентичности» тенденцию к расколу общества по этническому и конфессиональному принципу. В более узком плане президента и его сподвижников обвиняли в попытках перенять лозунги крайне правого Национального фронта, электорат которого расширялся именно в результате декларирования приверженности «французским традициям», а также антииммигрантской, а с течением времени и все более отчетливой антимусульманской риторики. С еще большей настороженностью, если не откровенной враждебностью, к обсуждению отнеслись «заинтересованные категории», то есть иммигранты и их организации.
Обеспокоенность выражали и интеллектуалы, апеллировавшие к «общечеловеческим» и «европейским» ценностям. Видный представитель этих кругов Жан-Пьер Дени, констатировав, что во французском обществе проявился раскол между теми, кто «стыдится своего христианского прошлого», и другими, кто видит в «чужаках», представляющих нехристианскую культуру, постоянную угрозу, призывал «не переносить стены, которые мы снесли в Европе, внутрь страны».
Полемика вспыхнула с новой силой в 2011 г., когда Саркози публично заявил о неудаче политики «мультикультурализма» (одновременно с ним это признали применительно к своим странам премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон и канцлер Германии Ангела Меркель). Указав, что «если кто-то поселяется во Франции, он должен согласиться с тем, что ему придется раствориться во французском обществе», он подчеркнул, что «наши соотечественники-мусульмане могут отправлять свою религию, как и приверженцы других религий, однако речь должна идти об исламе Франции, а не исламе во Франции».
Эти метания между уступками и жесткой линией, равно как и напоминания о христианских корнях Франции, свидетельствовали о том, что одних лишь «республиканских ценностей», в том числе и особенно принципа светскости, граничащей с воинствующим атеизмом, оказалось недостаточно, чтобы противостоять радикальному исламу. Пытаясь найти ему противовес в культурно-религиозной плоскости, Саркози решил апеллировать к христианскому фактору, очень сильно ослабленному, но окончательно не исчезнувшему.
Ответ социалистов
Социалист Франсуа Олланд, избранный президентом в 2012 г., как и следовало ожидать, положил конец этим поползновениям. Он вновь сделал акцент на «республиканских ценностях» и «приручении» ислама. Однако, как показали дальнейшие события, попытки создать с помощью ФКСМ и других мусульманских организаций французский ислам в качестве барьера на пути исламского радикализма и терроризма не принесли ожидаемых результатов, по крайней мере до сегодняшнего дня.
Уже в 2012 г. исламисты совершили террористические акты в Тулузе и Монтобане, погибли восемь человек, в том числе дети. В январе 2015 г. произошло нападение на редакцию журнала «Шарли Эбдо», во время которого были убиты восемнадцать человек, в том числе одиннадцать журналистов. Но и это злодеяние затмил чудовищный террористический акт в Париже 13 ноября 2015 г., который унес жизни 130 человек, 350 были ранены. При этом, как вскоре выяснилось, большинство террористов родились и выросли во Франции и в соседней Бельгии.
Франсуа Олланд в этой ситуации сделал ставку на «силовой» ответ. В срочном порядке одобрен закон о введении на три месяца чрезвычайного положения, серьезно расширивший полномочия правоохранительных органов (в частности, по прослушиванию телефонов, слежке, обыскам), восстановлен пограничный контроль на значительной части внешнего периметра страны, снятый в свое время шенгенскими соглашениями.
Президент также объявил о намерении изменить конституцию с тем, чтобы можно было лишать французского гражданства террористов, имеющих два паспорта. (По данным Le Mond, во Франции около 3,3 млн «двойных граждан».) Против этой инициативы выступило большинство социалистов, в то время как правые партии ее поддержали.
На общественном уровне эти события породили бурную дискуссию, в рамках которой впервые появилась возможность ставить «неполиткорректные» вопросы. Если раньше корни агрессивного исламизма виделись почти исключительно в социально-экономической сфере (бедность иммигрантов, дискриминация их в различных областях, трудности с получением образования), то теперь некоторые эксперты и журналисты заговорили о «конфликте цивилизаций» в духе известного эссе Самюэля Хантингтона.
Некоторые участники обсуждения, прежде всего из научных кругов, даже решились затронуть тему ислама. Во Франции, следует подчеркнуть, высмеивать святые символы можно было, с некоторыми перерывами, еще со времен революции 1789 года. Это не считалось святотатством или кощунством. Карикатуры на пророка Мухаммеда в журнале «Шарли Эбдо», послужившие поводом для террористического акта, воспринимались большинством французов всего лишь как проявление традиции. Но затрагивать сам ислам хотя бы как систему традиционных ценностей и особенно тему ее совместимости с современной западной цивилизацией было своего рода табу.
Широкий разброс мнений и эмоциональный накал дискуссии показали, насколько тема чувствительна. С одной стороны, появились публикации, доказывавшие, что ислам соответствует французской гуманистической традиции и даже может быть источником ее обновления, а «французский интеллектуальный гений» в свою очередь позволяет «новое творческое прочтение» основ вероучения. С другой стороны, некоторые авторы, в том числе из мусульманской среды, подвергали критике ислам именно как систему традиционных ценностей, в силу своей жесткости не позволившей ни одной мусульманской стране «построить устойчивую демократию или преодолеть хронические трудности с установлением равенства мужчины и женщины». Коллизия исламского догматизма с западной бездуховностью и меркантилизмом и явилась, дескать, одним из главных факторов, породивших «террористических монстров».
В ходе этих обсуждений впервые достаточно громко зазвучала тема дехристианизации Франции. Некоторые эксперты сочли, что она породила определенную «духовную пустоту» и, соответственно, дисбаланс в пользу более пассионарной религии, в данном случае ислама. С этой точки зрения распространение исламского радикализма объяснялось не только тем, что его приверженцы из числа молодых мусульман, в большинстве своем родившиеся и выросшие во Франции, встречали трудности на пути интеграции во французское общество. Они зачастую отвергали его как чрезмерно приземленное, не способное породить духовный идеал, имеющийся у верующих людей.
Этот тезис неожиданно получил поддержку и внутри истеблишмента. В качестве примера можно сослаться на письмо группы анонимных высокопоставленных чиновников, опубликованное газетой Le Figaro после терактов в Париже в ноябре 2015 года. Они, как и многие политики, требовали немедленно осуществить меры репрессивного характера: установление жесткого контроля за проповедями в мечетях и закрытие подпольных мечетей; высылка из страны имамов-иностранцев; слежка за сторонниками радикального ислама, лишение террористов с двойным гражданством французских паспортов и т.п. В то же время письмо подвергло сомнению тезис властей о том, что «ислам тут ни при чем», предлагалось «поразмышлять» о таком аспекте «республиканской традиции», как «чрезмерно жесткое» отношение к католицизму, которое привело к тому, что у исламизма во Франции не оказалось «духовного противовеса». Иными словами, речь шла о возможности пересмотра одной из основ государственности, сложившейся со времен Третьей республики.
Обсуждение этих вопросов набирает размах. В феврале 2016 г. автору довелось участвовать в работе конференции «Европа и христианство», организованной в Страсбурге вполне светской Европейской ассоциацией парламентариев. О наличии определенной связи между дехристианизацией и ростом исламизма на ней говорили не только представители христианской общественности, но и депутаты Национального собрания Франции, а также европарламентарии.
Кстати, на конференции упоминали о российском опыте сосуществования христианства и ислама, который многие участники оценивали положительно. Интересен и общий вывод конференции о том, что без единения с Россией, являющейся неотъемлемой частью Европы, невозможно противостоять исламистскому вызову.
* * *
Разумеется, было бы большим преувеличением утверждать, что агрессивный исламизм и тем более исламский терроризм во Франции и других европейских странах объясняется главным образом их дехристианизацией. В основе этих явлений лежит сложное переплетение причин. Вместе с тем очевидно (и французский опыт это подтверждает), что полное забвение исторических, христианских корней европейской цивилизации способствовало распространению в Европе идеологий и практик, в том числе экстремистских, ссылающихся на положения других религий. Проявляющийся сейчас в европейских странах интерес к российскому опыту в этой связи закономерен. Конечно, он неоднозначен, можно, например, спорить о чрезмерном сближении государства с православной церковью или о стремлении православных ортодоксов вмешиваться в культуру. Вместе с тем существование в России при поддержке государства конструктивных отношений между христианством и другими религиями действительно может быть полезным примером для Европы. Read Full Article |
После окончания активной российской военной кампании на Ближнем Востоке наступила другая фаза, пока, правда, непонятно, какая. Тем не менее, некоторые предварительные итоги бурного сезона 2015-2016 можно подводить. С тем, что сирийская коллизия много глубже и обширнее, чем просто еще один региональный конфликт, никто не спорит.
Дмитрий Евстафьев выделяет пять стратегических тенденций развития региона и мира, которые проявились в Сирии и, вероятнее всего, будут усугубляться. В частности, он ставит под сомнение распространенную идею о неизбежной победе полицентризма над монополярностью, подчеркивая, что обе модели имеют влиятельных сторонников среди значимых держав. Интересное ответвление ближневосточной темы затрагивает Владимир Чернега – как приток мусульман влияет на изменение государственного строя европейских стран.
Прохор Тебин анализирует действия российского Военно-морского флота в Сирии – первую крупную операцию за долгие годы. Николай Кожанов рассматривает отношения России и Ирана в контексте событий последних месяцев и приходит к выводу, что даже тесное взаимодействие не означает союзничества. Сергей Маркедонов связывает ближневосточные события с Южным Кавказом, где недавно тоже произошло резкое обострение.
Специальный раздел посвящен Евразии – континент находится в центре всеобщего внимания, в том числе и из-за угрозы распространения радикального исламизма с Ближнего Востока. Впрочем, более серьезные вопросы связаны с самим евразийским устройством, как будет организовано это огромное пространство. Весьма характерна статья Роберта Каплана – идеальный пример, мягко говоря, небесстрастного подхода. Автор воспроизводит все имеющиеся клише и выбирает в качестве базовых самые негативные из всех мыслимых сценариев развития России и Китая, делая на этой основе вывод о неизбежном скором превращении Евразии в зону бедствия. Сергей Ткачук, напротив, оптимистичен – он видит в Евразийском экономическом союзе эффективный инструмент сопряжения самых разнообразных интересов от Европы до Юго-Восточной Азии. Георгий Толорая бросает взгляд на самую восточную оконечность Евразии – Корейский полуостров, разбирая причины, по которым случилось очередное резкое обострение вокруг КНДР.
Китай переживает не самое простое время, однако мало кто оспаривает, что именно от этой страны прежде всего зависит сегодня динамика изменений в мире. Во всяком случае, от Пекина ждут, что он будет играть решающую роль. Готов ли он к этому? Впервые за долгое время очевидны признаки того, что КНР наращивает потенциал проекции силы далеко за пределами прилегающих территорий, утверждает Василий Кашин. Владимир Портяков спорит с китайскими специалистами, которые сообщают, что Китай уже догнал Соединенные Штаты по совокупной мощи. Впрочем, в наличии у Пекина таких амбиций он не сомневается. Панкаж Жемават и Томас Хоут указывают на относительную слабость китайских корпораций, глобальная активность которых должна быть неотъемлемой частью мировой роли страны. Фэн Шаолэй рассуждает о преемственности китайской внешней политики, которая, конечно же, не стремится ни к какой доминирующей роли, боже упаси. Фу Ин, демонстрируя идеально сбалансированный подход, объясняет, почему китайско-российские отношения имеют стратегический характер, но никогда не станут полноценным альянсом.
Мартин Гилман задается вопросом, может ли Международный валютный фонд сохранить свое влияние и роль в ситуации, когда мировой баланс сдвигается в сторону незападных стран, а идея универсализма уступает место фрагментации. Николай Новичков обращает внимание на связь политических процессов с развитием туризма. А Илья Косых пишет о возможностях, которые открывает кризис в отношениях России и Запада для внутреннего туризма.
В следующем номере мы обратимся к горячей теме международного права – что с ним происходит и как восстановить доверие. Мы продолжим следить за развитием Китая и не оставим в стороне военные угрозы. Ну и, наверняка, случится что-то еще, достойное нашего внимания. Read Full Article |
|