Как всем известно, отдыхать надо с умом. В смысле, чтобы нервы успокоить, винища похлебать, и от бап отдохнуть… Теплые курорты сразу в эту схему не вписываюцца именно из-за бап. Ни одна нормальная деффка не отпустит падонка без лишних вопросов скажем, на Крит или Багамы. Моя так просто схватит парабеллум и прострелит Романну лысую башку, если узнает, что Романн собрался без неё отдыхать, например, на Канарах. А вот когда Романн приглашает любимую сгонять куданить на Камчатку, например, или там Чукотку, то получает жесткий отпор и, довольный, едет отдыхать без лишнего груза. Поэтому, самое лучшее место отдыха – это российские ебеня с рыбалкой (ИМХО, естественно).
Ну так вот, в этом году наша компания отважных смельчаков решила порыбачить в Баренцевом море. Треску половить. Все толстые, все на диете, поэтому треска – лучшее рыпко для худеющих мущин среднего возраста. Опять же, эта рыпко хороша как под белое вино, так и под водку.
Конечный пункт нашего автопутешествия – поселок Ура-Губа Мурманской области. Ехать решили на автомобиле (после Северного Урала оценили) с остановкой и рыбалкой в Карелии.
Вечером 10 июня погрузились в пепелац и погнали по маршруту Нижний Новгород – Иваново – Ярославль – Вологда – Медвежьегорск (1200 км). На следующий день приехали в Медвежьегорск – Карельский райцентр на берегу Онежского озера.
Рыбалка в Карелии не удалась – озеро огромное, ветер 9-10 м/с, волна большая¸ сильно качает лотку, посему – нуевонахуй – лутше будем пить вотку.
Но одну щучку все же выловиле, закоптиле и сожрале под беленькую. (Водка «Онежская» - редкостная поебень, кстате).
Попарились в бане, отоспались и погнали дальше по маршруту Медвежьегорск – Сегежа – Ура-Губа.
Приехали в город-герой Ура-Губа. Заселились в коттедж, который охранял Боцман.
Утром погрузились на борт забронированного нами лайнера и понеслась песня вскачь:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет !
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
(в этом месте надо сделать внушительный глоток воттки из помятой армейской фляжки, гордо оглядецца и с еще большим воодушевлением продолжать орать):
А ВОЛНЫ И СТОНУТ И ПЛАЧУ-У-УТ,
И ПЛЕЩУТ НА БОРТ КАРАБЛЯ-А-А !!!
РАС-С-СТАЙАЛ В ДАЛЕКАМ ТУМАНИ РЫБАЧИЙ,
РАДИМАЙА НАША ЗЕМЛЯ-А-А !!!!!!!
Вот не зря эта песня моя самая любимая. Когда я вышел в Баренцево море – мне стало так охрененно, что я, оря пестню, туд же сорвал голос. А потом начался клёв… Тут тебе и сайда (не сайра), и треска, и пикша, и камбала-ёрш… В общем, было здорово…
Ловили, кстате, вот на это:
Наш Кэп был суров и молчалив, как адмирал Ушаков. Правда, первые полчаса… Потом мы ему поднесли чарочку, и Кэп расцвел, как майская роза. И попилил он к берегам Рыбачьего только после подношения, ибо «тока там в это время нормально клюет, атвичаю, мужики». Вечером, по возвращению в порт (мы были в море по 12 часов в день с восьми до восьми) Кэп надрался уже по настоящему. Об этом мы узнали вечером, когда нам позвонил хозяин лайнера и, по совместительству, босс коттеджа, где мы ночевали. Босс попенял нам за пьяного Кэпа и требовательно попросил завтра ему не наливать, ибо Кэп запоен и буен. Наш человек, короче…
Завтра мы поднялись на борт с твердым желанием Кэпу не наливать. Страдающий Кэп, увидя эту решительность на наших обветренных и просоленных ебалах, хмуро процедил:
- Седни на Рыбачий не пойдем, мужики… Седни волна и южный ветер. Будем рыбачить в заливе…
Но мы, уже поднабравшись суровой морской смекалки, поняли, что имел в виду наш храбрый Кэп все эти ветры и волны, а также запреты босса… Нехуй идти на поводу у всяческих сатрапов – читалось в глазах Кэпа. Налейте, педорасы ! – кричал его похмельный взгляд…
И Романн, как только прошли пограничный контроль, подошел к Кэпу, и предложил ему выпить за успешную рыбалку.
Кэп с недоверчивым видом взял протянутую фляжку, отхлебнул, сцуко, почти половину, ухмыльнулся и важно изрек:
- Пайдем на Рыбачий, мужики…
Вуаля: сайда-треска-пикша-страшная рыпко бычок…
На этом все. Всем добра и совет: отдыхайте на курортах Кольского полуострова вообще и Баренцева моря в частности. Там – прекрасно ! Read Full Article |
Только с возрастом приходит понимание, что ищешь всегда то место, из которого уехал. Ты вовсе не был там счастлив, но твое ощущение счастья навсегда пропиталось сыростью маленьких подъездов и тусклостью хромых улочек. И когда вдруг чей-то ранец с размаху врезался в голову, а любимая девочка вместо ответа на захлебывающееся письмо палила из рогатки в почетное место, в отчаянии воздымались руки, и Кто-то, осыпающийся штукатуркой с потолка придушенной церквушки, слышал твой вопль: «Доколе!» Дурак. Надо было не вопить, а драться до упоения, благословляя своего врага, бежать за возлюбленной и дарить ей букеты с клумбы и украденные пирожные… Хотя, была ли она на самом деле, или ты придумал ее пышные ножки и хрупкие плечики, чтобы не выглядеть рохлей перед самим собой? И был ли этот затерянный среди карельских болот городок?
Его, конечно же, не было. Ты родился в пустоте, между двумя пожелтевшими датами. И ходил не в школу, а на просмотр странного черно-белого фильма, где девочки носили сарафаны, а мальчики – пиджаки. И ссорились не родители, а отстраненные инженеры твоей судьбы, предлагавшие то одни, то другие лекалы. И пили мы вовсе не украденное у отца пиво, а дождь, похожий на холодные чернила…
Вот примерно подобный мусор приходит в голову, когда бродишь без причины по знакомым названиям. Я здесь уже две недели. Прошли похороны, улажены дела с наследством, навещены друзья, и некоторые даже устали со мной прощаться. Ничто не держит. А я все не могу купить билет. Резкость вдруг пропадает, расписание вылетов плывет… Наверное, это и есть старость, когда становишься сентиментальным.
Сегодня захотел посмотреть на проданную квартиру. Чего, казалось, глупее? Но нет же, дождался распада очертаний в темноте, и сейчас гляжу в желтизну окна. Пара, – он омухоморившийся подосиновик, она опоганившаяся лисичка, – убирает останки чаепития. Дружные такие. Сейчас он ее облапит. Соприкоснуться отцветшие бутоны. Зрелище не для больного несварением. Прощай, милый параллелепипед… О, черт, он ее душит! Нет, нет, показалось. Какое разочарование… Ну, да бог с ними.
Квартирка, которую я снял в довольно странном доме, тоже довольно странная. Взять хотя бы эту голую стену, возле которой стоит моя кровать. Ну, можно было же хоть что-то наклеить, пусть отличающейся расцветки! Очевидно, раньше здесь стоял шкаф. Подозреваю, что его никто не убирал, – он сам развалился и истлел. То же скоро произойдет с расслаивающимся, как грибковые ногти, столом у окна. Окно, кстати, на удивление пластиковое. Я его никогда не задвигаю шторами. Мне чем-то нравится вид, этот унылый советский конструктивизм с вкраплениями постмодерна. Плюх! – прими меня в свои сетчатые волны, старушка-кровать! У меня сегодня такое настроение, что я даже люблю эту неоклеенную уродину с застывшими соплями штукатурки. Ну-ну, не обижайся.
Я дружески похлопал стену, и мне показалось, что с другой стороны ответили. Признаться, меня прохватил потусторонний сквознячок. Соседняя квартира казалась мне необитаемой. Сколько я ни звонил, мне не открывали. Свет в окнах никогда не зажигался. Там даже дверь никогда не хлопала. Я повторил. Столько же хлопков донеслось оттуда. Немного поиграв в морзянку мертвых, я вышел на балкон и закурил.
Наши балконы – смежные, значит, можно проверить. Все очень просто: ставим табуретку, – так, – теперь ногу на парапет, – отлично, – потом надо перенести центр тяжести. Не глядеть вниз. Но как же не поглядишь? И я взглянул. Тошнотворно маленький водитель вылезал из игрушечного грузовика. Девятый этаж, брезент кузова не поможет. К черту. Может, я и слабак, но, по крайней мере, никому ничего не хочу доказывать. Знаете, есть такая героическая смелость, от которой пахнет холодным потом.
Звонок в дверь ударил, как подзатыльник. Я никого не ждал, поэтому не спешил открывать. Звонок повторился. В коридоре мне показалось, что за дверью кто-то тихо воет.
– Кто там? – подумал я грозно, но так сдавленно раздался мой голос, словно бы не из меня.
– Соседи, – отозвалось неприветливо, будто это мне открывали.
Посреди закругленной в линзе глазка лестничной площадки висело шарообразное небритое лицо с огромным носом.
Когда я открыл, шарообразность ушла в вытянутость, оставшись ее тайным свойством, а нос урезался до обычной картофелины. Оплывший, приземистый мужик с бутылкой пива наперевес глядел на меня простыми, как теорема Пифагора, глазами: под каким-то прямым углом. На нем была грязная, мятая рубаха, застегнутая на среднюю пуговицу, и сползавшие с каплевидного живота трико. Все это имело неопределенный, серый оттенок.
– Пить будешь? – спросил он угрожающе, и, не дожидаясь ответа, перешагнул порог. – Я ведь не хотел на мать наорать, правильно? – говорил он, словно продолжая начатый разговор, проходя на кухню. – Что же мне теперь, Галактику новую открыть и туда переехать?! – В моих стаканах уже разбухало пиво. – Чем больше дорожишь гармонией, тем чаще ее и разрушаешь. Андрей. А тебя?
– Вова, – процедил я, теряя терпение.
Андрей присел, не обращая внимания на мои попытки возмутиться. Он вообще как-то больше смотрел в скатерть и за плечо, словно там стоял невидимый третий. Осознав, наконец, что не хочу его выпроваживать, я предложил магазинный салатик, – морковь цвета метилоранжа, но он философски помотал головой, продолжая одиноко погружаться в свое раскаяние. Я, естественно, не мог составить ему компанию.
– А ты не знаешь, кто там живет, в сто сороковой? – натянул я ниточку интереса.
Он вдруг очнулся, как-то дико вытаращившись:
– Никого. А тебе что там?
– Просто интересно, – пожал я плечами от такой внезапной враждебности. – И с каких пор никого?
Андрей поморщился; налил пива. Мне от досады чуть меньше. Размял мимику.
– Не имею понятия, кто следит за этой квартирой, и почему ее до сих пор не отобрали. Мне там никакого интереса. Разве что запах иногда…
– Запах?! Трупа, что ли?
Он отвернул голову, скривившись.
– Плесени. Когда гниют тряпки, знаешь, как пахнет?
Я сочувствующе кивнул. Последовала вопиющая история о водопроводчиках, которые не могли туда попасть, дежурили у дверей, оставляли угрожающие записки, но разговор стремительно распадался, таял, пока не осталось от него дохлой пенки на донышке бутылки. Андрей вылил ее в себя, крякнул и, не прощаясь, ушел.
Нашу жизнь можно вообразить как арматурный каркас из страхов и сомнений, при этом сомнения располагаются вертикальными прутьями, продлевая и устремляя, а страхи связывают, не дают строению распасться. Лежа без сна на кровати и непроизвольно отыскивая во тьме все подозрительное и неестественное, я уже сваривал и вязал проволокой перекрытия будущего. Прочный бетон дня формовался и уплотнялся в неведомых резервуарах, чтобы хлынуть и затвердеть, не давая опомниться.
Стена не давала мне покоя, словно она была больше, чем склеенные кирпичи, могла дышать, шевелиться, распухать во мраке. Я заискивающе дотронулся до нее и тут же отдернул руку: что-то живое заскользило там, с другой стороны, это уловило скорее не ухо, а стянувшаяся на моей голове кожа. Хватит, unprintable, хватит! Ссутулившееся на стуле пальто, такое важное без света, приготовило мне отвратительный сюрприз. Оказывается, сигареты кончились, и пустая пачка разевала свой рот с безмолвным хохотом. Непонятно, почему она казалась такой увесистой. Наверное, пустота в ней умерла и трупно отяжелела.
Магазин, разумеется, был лишь предлогом. Возвращаясь, я во все глаза пялился на соседние окна. Но, кроме спрессованной ночи, там ничего не было.
Утро. Мучительно разрывать теплый кокон сна, отгонять последнюю тень иррационального мира… Утро (уже позднее) Как ни крути, все равно придется встать, убить себя-горизонтального собой-вертикальным, сделать резкий скачек от человека прямоходящего к человеку успешному, успевающему, не успевающему. Хотя, собственно, что мне успевать… Я с мстительным детским чувством поколотил по стене – по ночным страхам. По ту сторону сказали:
– Здравствуйте…
Голос был женский, молодой такой голос, с грудной бархатцей, мелодичный. Тут бы написать «я опешил» или «я остолбенел», но это только на бумаге сильные ощущения поражают нас мгновенно, в жизни они доходят не сразу. Я, наконец, удивился. Поздоровался. Мне вручили имя («Лена»). Я вручил свое. Все, как при обычном знакомстве. Парочка общих вопросов. Сколько лет? – Двадцать пять. Чем она занимается? И тут – полилось…нет: хлынуло.
– Мое бессмысленное существование дошло до такой стадии, что я ничем не занимаюсь: не учусь, не работаю. – Голос истерически рассмеялся. – Даже больше – я не могу ничем заниматься. Вот уже больше двух лет мой день проходит так: просыпаюсь, несколько часов смотрю в потолок, на стену или в окно. Потом несколько часов, через силу, делаю утренние, в кавычках, процедуры: умываюсь, расчесываю волосы, пью чай или кофе, иногда и воду, одеваюсь… Затем несколько часов сижу и ничего не делаю. Жду чуда. Далее ложусь и опять изучаю географию потолка. Что-нибудь ем. Готовлюсь ко сну. Снова ложусь до следующего дня.
– Ну, а если погулять? – предложил я робко.
– Мне даже книжку почитать – подвиг.
– И-и-и…давно это у вас?
– Не знаю, во сколько лет это началось. Мне кажется я такой родилась… Такой вот дурой.
– Ну, зачем так…
– Нет, я именно дура! – раздалось с особенной надеждой. – Идиотка, всю жизнь потратившая на исправления и абсурдные ритуалы.
– А что это за ритуалы? – во мне заговорил псевдопрофессиональный интерес.
– Например, как провести каникулы? Лучший подарок себе – переписать старые тетрадки, чтобы в них не было ни одной ошибки. И еще составить расписание, как я буду заниматься этим великим делом. Дура!..
– Это очень оригинально, – соврал я.
– Это совсем не оригинально, – вспыхнули за стеной. – Я ненавижу себя за то, что я такая. И не верю, что с этим можно что-то сделать. Мне мучительно трудно что-то начинать и заканчивать, особенно заканчивать! Разговор, например. Все кажется, что не все еще сказано. Или расстаться с человеком. Друзья уже устают от прощания со мной, урезонивают, мол, мы же завтра встретимся, а я все не могу отпустить… Иногда создается впечатление, что меня все ненавидят. Ведь я же привязываюсь к людям с космической скоростью. Одна встреча, одно слово – и Лена, как собачонка, виляет хвостом. Потом этот счет. Страшно надоел счет, но остановиться нет сил. Я все считаю: предметы, людей в окне, узоры на обоях, вдохи-выдохи… Потом повторения. Повторение каждого действия дошло с трех до пятидесяти. Парадокс: у меня всегда было стремление к чистоте и порядку, но вместе с тем, моя комната похожа на переполненный чулан. Представьте сломанного робота, который всю жизнь копит хлам – в своей комнате, в своей голове, стремится приколоть, как бабочку, мимолетное понравившееся впечатление, каждое удачное движение цементирует в абсурдном ритуале. Что я только ни придумывала, чтобы избавиться от всего этого! Было предпринято такое чудовищное количество попыток стать как все, что вера в мою способность измениться давным-давно умерла. Порой кажется, что сходишь с ума, и тогда в отчаянии решаешь с кем-нибудь поделиться. А в ответ слышишь презрительное: «Сходи к психологу»
– Это, кстати, уже шаг – поделиться с кем-то своим состоянием, – сказал я, чтобы что-то сказать. – Совет обратиться к психологу был разумным, но я бы посоветовал участкового психиатра.
– Может, для вас покажется это глупым, но я не знаю, как описать врачу свою проблему. Общение через стену – одно, а как говорить с человеком лицом к лицу… Ужас! Говорить все как есть, подробно – не для меня. Я замкнусь и под пытками ничего не скажу. Мне нужны фразы, четкие инструкции, чтобы начать диалог. Вы не могли бы их подсказать?
Я задумался. Признаться, эта девочка поставила меня в тупик.
– Никаких готовых фраз, чтобы вас поняли, нет, вернее, они мне неизвестны, – ответил я честно. – Но уже очень хорошо, что сама рекомендация вас не пугает. Обычно начинается: «Вы что, считаете меня ненормальной? Зачем сразу к психиатру» и т.п. Вы просите инструкций… Желание четких инструкций как раз является результатом работы того же болезненного механизма, который формирует ваши симптомы, и именно поэтому я вам их давать не буду.
– Вы, случайно, не психотерапевт? – натянулась надежда.
– Да, я психотерапевт. (Это была безбожная ложь. Я отчислился с первого курса, и никуда еще не поступил.)
Расплата не замедлила. Из стены рвались, почти прыгали на меня, обдавали щенячьим восторгом не то вопли, не то рыдания, не то придушенный смех. Мне рассказали всю жизнь, вернее, весь вчерашний день, но это было одно и то же. Я вставлял замечания тоном доброго небожителя, взирающего из-за горной гряды на муравьиное человечество, а, между тем, сам я чудовищно схематичен, и если бы не природный избыток сил, лежал бы вот так же, как эта несчастная, скованный цепями ритуалов.
В тот же день пришлось сдавать билеты, – в какой уже раз. Наверное, идол всех клерков, призывающий дозировать беспокойство, счел бы мой поступок величайшей глупостью. Меня умоляли, называли последней надеждой, предлагали любые деньги (правда, признавались, что их пока нет) Но согласился я – не могу не признаться – из пошлого любопытства. Что же все-таки таилось за этой стеной, вернее, кто? – Чтобы разгадать эту загадку, я готов был даже устроиться на работу, поскольку мои карманные средства были на пределе, а счет в банке, где помещалось проданное, был заклят всеми заклятиями, как неприкосновенный.
Первая мысль, приходящая здравому человеку в моем положении – искать любую работу, чтобы не проедать и не пропивать будущую квартиру. Мысль, пришедшая мне, находилась на троюродном расстоянии от здравого смысла: искать вакансию по своей недооконченной (вернее так: не успевшей начаться) специальности. Я поинтересовался у прохожих, как мне пройти к «Центру психотерапии» Один, веселый малый с тяжелой косматой головой, наклоненный вперед, словно под ее тяжестью, просто всплеснул рукой в неопределенном направлении, скорее, указывающим на небо: мол, спроси у Господа, – и пошел, побежал, поскакал дальше, превращаясь в черную закорючку на подстрочниках улицы. Другой, похожий на классического вурдалака, проявил большую вежливость: извинился, что не знает, и попросил «немного мелочи» на проезд. Я дал. Наконец, маршрут все-таки прояснился. Узкий кривой проходик между гаражами вывел на глинистую дорогу, не отсыпавшуюся, наверное, со времен коллективизации. Слева клубились пусторосли, прикрывающие двор и спортивную площадку какого-то учебного заведения. По правую сторону лепились друг к другу одноэтажные мастерские со сплошными, во всю высоту, окнами. У ворот ГСК, перед будкой, сидел на кресле истомленный бездельем сторож, с военной выправкой старик. Его глаза были похожи на пару черных, юрких грызунов, и мне стоило некоторого усилия не оглянуться от этого неприятного, шарящего по карманам взгляда. Забор переходил в боковую стену четырехэтажного здания, вполне подходившего по описанию. Я свернул на отороченную клумбами площадку перед крыльцом. По обоим ее краям стояли машины, как хромосомы в заключительной стадии мейоза. На двери висела крошечная табличка, где неразличимо-мелким почерком значилось: «Городской центр психотерапии» До чего же унылую архитектуру выбирают у нас для таких вот учреждений, подумалось мне при взгляде на беспросветно-серый фасад. Внутри все оказалось еще беспросветней. Для стен была выбрана, естественно, самая отвратительная краска цвета тухлого киви. На весь глубокий коридор горела одна единственная лампа, и та мерцала. Двери без опознавательных знаков постоянно хлопали, словно пропуская невидимок. Наверное, больному нужно было уже по пути к специалисту запасаться мужеством и готовиться к худшему.
Как вы догадываетесь, мне отказали. Якобы нет мест. Очень может быть, это чистая правда. Но мне показалось, что у директора центра есть некий образ психотерапевта, которому я не соответствовал. Для таких людей действительность не заслоняет слова, для каждого слова существует изображение, не корректирующееся реальностью, – счастливое качество! Мои-то представления изменяются с частотой пульса колибри. Я очень запомнил его длинный печальный взгляд; эти влажные большие глаза умной собаки, этот нос – итальянским сапожком, особенно уши – почему-то несоразмерно большие и, даже боюсь сказать, волосатые! Руки не отпечатались – их не было, точнее, они были вне рукавов накинутого на плечи пиджака, – привычка мастеров на заводах. Легким движением псевдокультей он меня и выбросил из кабинета, как бракованную деталь, с вежливой тонкогубой улыбкой, с безупречным полунаклоном головы.
Я уже почти выходил из здания, но тут вспомнил, что оставил в туалете зажигалку. То ли кабинеты резко соизволили обзавестись табличками, то ли я возвращался другим путем, но мне открылось, что, оказывается, большую часть площади Центр сдает в аренду разным фирмачкам. Забавные у некоторых были названия. Например, «Издательский центр Гипотеза», или ООО «Квант». Повеяло перестройкой… А вот и совсем причудливое: «Арахна». Средства против пауков, что ли, продают? И вдруг меня потянуло зайти туда. Чего бы, кажется, я там забыл? Необъяснимы некоторые аберрации желаний…
Это была каморка, в которую втиснули содержимое выставочного зала. Пара витрин с цветными коробочками каких-то препаратов сразу отрезала посетителя от основного помещения, оставляя ему лишь узкую полоску экспозиционной площадки. Взгляд метался в разные стороны, не находя точки опоры в этом море лекарственных наименований. Боковые и задние стеллажи, впрочем, выглядели более упорядоченно, отличаясь спектральным однообразием. Возле сине-голубого сектора сидел узкоплечий, расширявшийся книзу мужчина в золотых очочках. Его студенисто-серое, безносое лицо едва оторвалось от журнальчика, который он небрежно листал. Губы, похожие на скользкие улитки, небрежно выбросили:
– Что вы хотели?
– Устроиться на работу, – глупо соврал я, смутившись.
Журнальчик убрался в сторону. Меня окинули с ног до головы.
– А кем вы раньше работали? Провизорский опыт имеется?
– Нет. Я работал психотерапевтом… – соврал я уже без особых терзаний совести, с выстраданным правом на эту ложь.
– Это подойдет. Табуретка справа.
Действительно, справа каким-то непостижимым образом поместилась табуретка. Я неловко опустился на нее, приобретя позу египетских изображений.
Мы поговорили о продукции. Я не только ничего не знал об их компании, но и вообще едва ли смог бы привести хоть одно противораковое средство из арсенала современной медицины. Мне терпеливо, как слабоумному, объясняли принцип действия препаратов. Есть паучий яд, есть ароматические кетоны, в соединении они дают уникальный антиметаболит. Вот, пожалуй, все, что мне удалось запомнить, хотя вводный курс длился больше получаса, причем сведения повторялись по многу раз. Наверное, я все-таки не хотел здесь работать. Меня больше занимал сам директор.
Словно герой сновидений, он постоянно менялся: сначала его лицо казалось по-лошадиному вытянутым и как бы двойным, вдавленным в себя, лицом в лице. Потом в нем обозначился еле заметный сдвиг, наплыв, утяжеление в переносице, и уже к концу разговора на меня смотрел типичный долихоцефал со скошенным подбородком и мощными надбровьями.
Заручившись моим согласием явиться завтра к девяти, меня, наконец, отпустили. Надо будет все-таки позвонить и сказать, что я не приду.
В этом странном городке время было дополнительной координатой пространства, оно имело протяженность, плотность, давление, цвет и, если хотите, вкус и запах. Начавшиеся вчера события были самым настоящим кошмаром. Кошмар сгущался лишь к вечеру, утром рассасываясь, подобно лужицам ночи в опухших со сна переулках, где таинственно исчезали таинственные прохожие. Я выкатился из столовой – накормленный вкусным ужином, тлеющим в желудке, обласканный взглядами девушки за стойкой, примиренный с собой и, как следствие, обезличенный, обезноженный и обезрученный – круглый, как шар. В этот шар удобно было втыкать иголки, что тут же не преминул сделать мой вчерашний нежданный гость, подловив меня на крыльце.
– А, здравствуй… Андрей, – сказал я, с трудом припомнив имя этого бесформенного и безразмерного здоровяка, в своем расстегнутом пуховике казавшимся почти втрое шире обычного человека.
Андрей подергал себя правый бакен, словно вытаскивая из него припрятанную иголку с ядом, и, снисходительно поздоровавшись, как бы невзначай заметил:
– А что там с обоюдным угощеньицем? В ответ проставляться будем?
Ни о какой обоюдности не могло быть и речи, коли уж этот наглый субъект просто искал себе собутыльника, – и я это отлично понимал, – но все же чувство вины, почему-то охватившее меня под прицелом его бойниц, не давало мне возразить:
– Хорошо, хорошо, – сказал я увядшим голосом. – Где тут ближайший магазин?
– А, нам по пути, – бросил он с деланным безразличием. – Тут их целых два. Сейчас проведем экскурсию по местам заправки наших бренных космолетов. Кстати, сегодня ты мой гость. Никаких возражений – и слышать не желаю!
Я знал, что ровным счетом ничего не будет, если я откажусь, но я, по причине случившегося со мной приступа безволия, сдулся и сник, походя уже не на шар, а на размокшую лепешку. Такая лепешка служила лакомством для всяких там Андреев, они, собственно, жили за счет подобных мне людей.
Серые хлопья, словно искусственные, медленно кружились и не опускались на снежный настил, а уносились по касательной в какую-то незримую яму после гаражей. Лессировка заката получилась мутной, похожей на грубую аппликацию. Матрешки дворов захлопывались, клубок дорожки сматывался. Магнитола, орущая где-то за ангаром, нарезала воздух незримо-тонкими ломтиками. Андрей суеверно отвел глаза, переступая через расколотое надвое зеркало, брошенное кем-то возле мусорного бака. Если внимательно присмотреться к зеркалу, увидишь своего призрака, чуть выступающего за край отражения. Мы носим в себе собственную смерть, даже когда находимся на пике расцвета. Вечность и непоколебимость смерти рядом с убогим трусливым убеганием жизни. Надо сказать это Лене, вот так, как сейчас пришло. А, может, наоборот, лучше промолчать вдохновение и сохранить его свежесть.
Нам открыла еще крепкая женщина в синем махровом халате, прямая, широкая, с неуклюже болтающимися крупными, почти мужскими, руками, спокойная, как кукла. Она властно усадила нас за стол на кухне, и, пока мы ужинали, торчала у плиты, предлагала разносолы, гладя свои каштановые над морщинистым треугольником лба волосы, наводя на меня жуть своими неподвижными, холодно-злыми глазами. Признаться, я с детства испытываю тошнотворное головокружение от так называемого этикета, от этой искусственности внутри искусственности. Зачем мне воз пыльных, неуклюжих правил, если я и без того человек мягкий и отзывчивый? Почему я должен, к примеру, пихать в себя жирный, темный, похожий на нефть борщ, который мне против воли набузовали? Однако же, поистине богатырских размеров тарелку мне все же пришлось опустошить. Пуще всего матушка Андрея не любила, когда в посуде что-то оставалось, воспринимая это как личное оскорбление, о чем Андрей меня заранее предупредил. Наконец, она ушла в свою комнату, и в моей памяти осталась ее треугольная, расширенная книзу фигура с треугольником низкого лба под крашеными, гладко примасленными волосами и треугольником толстого, красного, к чему-то брезгливо принюхивающегося носа: треугольник в третьей степени.
– Между прочим, в той квартире, оказывается, живет молодая девушка, – сказал я, преодолевая повисшее в кухне ядовитое молчание. – Правда, она редко выходит на улицу…
Он только махнул рукой, с таким видом, будто отчаялся отучить симпатичного ему человека есть тараканов. Во избежание очередных сентенций по поводу запахов и водопроводчиков, я сменил тему и поведал ему всю сегодняшнюю эпопею с поиском работы.
– Вот я и думаю, а не пойти ли, серьезно, в эту, как ее… «Арахну», – закончил я на пессимистической ноте.
Андрей задумчиво посмотрел на донышко обмелевшего стакана, словно купая там свою мысль.
– Ничего там хорошего, – вздохнул он сумрачно.
– А в чем дело? – насторожился я.
– Как тебе сказать… Поговаривают, это секта.
– Секта?! Почему, что такое?
Он рассказал какую-то мутную историю о пропавших детях, якобы их ловят служители паучьего культа, приносят в жертву, а из частей тела изготавливают чуть ли не эти самые препараты – вот и секрет успешного лечения! Естественно, я сдерживал смех, слушая этот пасквиль на желтую прессу, но другой стороной своего сознания уже бесповоротно решил, что завтра к девяти там буду.
– Знаешь, а давай я сейчас еще сбегаю за пивом, – выплеснулся я избытком прыгающего ликования.
Андрей, разумеется, воспользовался моей слабостью. Я тут же пожалел о проявленной инициативе, но делать было нечего.
Снежное марево промозглого вечера сменилось легким, прохладным ветерком. Шины невидимых во тьме автомобилей глухо шептали по серой дворовой пыли. В первом этаже бледной, как привидение, хрущовки еще горели окна продуктового магазина. Я зашел туда и долго стоял в тамбуре, вспоминая, что же хотел купить. Со стекла свесилось крошечное, написанное от руки объявление, качнув память, оживляя приукрашенные памятью кадры минувшего. Вот в таком же магазинчике я писал записку Наде, своей первой девушке. Накануне мы поссорились. Я уезжал в мегаполис, чтобы учиться, чтобы, как мама говорила, выйти в люди; я уезжал на неопределенное время, а, по сути, навсегда, и не мог набраться смелости сказать ей это в лицо. Сменщица, наверное, забыла передать ей эту записку, а я ее помню, почти буква в букву: «Жизнь лишком коротка, чтобы успеть тебе сказать, как я тебя люблю. Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю: могу повторять вечно, и не устанет язык, и не замусолится это слово! Вхожу в свою комнату, чтобы взять телефон, и, оглянувшись на дверь, припадаю лицом к нашей постели, исступленно вдыхаю запах хны и твоих духов, жадно целую каждый сантиметр простыни, еще хранящей тонкий аромат твоего тела… Моюсь в ванной, а меня щекочет твой волос, прилипший к спине: это ты обо мне думаешь. На детские туфельки в коридоре я боюсь и смотреть, чтобы не дорисовывать мысленно узкие щиколотки, тугие икры, крепко налитые бедра… Буду учиться и работать по ночам, сниму квартиру, заберу тебя отсюда, из этой дыры! Но пару месяцев придется потерпеть…» Одна из продавщиц, розовощекая, с лисьим носиком, неожиданно спросила: «Молодой человек, а вы…кем работаете?» Я не сразу понял, что вопрос обращен ко мне, и даже не повернул головы. «А он военную тайну хранит» – сказала другая, и обе прыснули. Может быть, какая-то из них и есть моя Надя, не дождавшаяся меня и состарившаяся? Закончив манипуляции с пакетами, которые оказались слишком малы для двухлитровых бутылок, я торопливо вышел.
Я свернул по лекалам клумб к своему подъезду. Длинный десятиэтажный дом смотрел на размытый в сумерках двор загоравшимися окнами. Моя квартира тоже желтела квадратным глазом. Меня будто провели ледяной щеткой по волосам. Разве я оставлял свет? В подъезде меня прохватил какой-то затхлый сквознячок, словно бы просачивавшийся из самих стен. Лестничная шахта зыбилась под слоями густого и тусклого, как растительное масло, света. Я попытался вспомнить идиотский стишок о море, вернее, стишок попытался вспомнить меня, да так и не смог, не дотянулся из глубин прошлого. Это было уже ни на что не похоже: наступать на ребро ступени и вслушиваться в каждый шелест внизу. Словно ожившая шелуха, проволочилась мимо ног бумажка, уцепившаяся за хвост приблудного ветерка. Я закрыл окно, и сразу внизу заурчало, поползло наверх мохнатое эхо. Чего бы только не сделал порой, чтобы, закрыв и открыв глаза, оказаться уже в следующей временной точке, например, пять минут спустя. Продраться через этот промежуток, порвать его – и обрести себя уже входящим в квартиру. На втором этаже, резко отделяясь от силуэта фикуса, стояла чья-то тень. «У вас нет зажигалки?» – вылез из меня вопрос, как поролон из дырявой игрушки. Тень не ответила, слилась с геометрическим орнаментом на полу, уползла в недра моего воображения. Теперь оставалось еще сверить часы с фикусом и удержать от падения в обмороке прислоненную к стене дверь, подумал я с искусственной усмешкой. Дом спал, дыша на меня тухловатым холодком. Я проходил последний ярус сна. И тут у основания лестницы, где была кладовка, заерзали ключом. Что-то огромное, квадратное, с титанической одышкой, шмыгнуло внутрь, дверь захлопнулась, сувальды пропели прощальное «дрянь-дрянь», и все вновь замерло. Я осознал себя уже тарабанящим кулаками в квартиру Андрея. Ужас, который меня швырнул на седьмой этаж, не укладывался в свои предпосылки: это был холодный ожог, как если бы вы, например, увидели тарантула размером с дом. Read Full Article |
|
Калючий :: Двенадцатый. Поколение 200 |
«Как всё-таки приятно оказаться летом в лесу. Какая тут шикарная зелень. Нигде не встретить такой красоты, кака километров за 600 от столицы вглубь России. Таких огромных корабельных сосен метров 20 высотой, зарослей крапивы в человеческий рост. Грибов тут походу вообще несчесть. Да и зверья всякого тоже немеряно. Да, такое впечатление, что я сюда уже не выбирался лет 10. Казлось бы, чего стоит? Сел и приехал. Нагулялся. Умиротворение. Птицы, неугомонные, щебечут на все голоса.
Выкинул все мысли, опустошил голову и вот он покой. Вот оно счастье. Формула счастья во всеобъемлющей форме дебилизма? Не думай ни о прошлом, ни о будущем. Думай о текущем мгновении. Призадуматься, а о настоящем и думать невозможно. Нет его, настоящего. Ты либо уже, либо ещё. А здесь и сейчас будущее? Пустота – вот простейшая формула счастья. Мыслей нет, одни органы чувств. Только летний лес, видимо, может навеять такую философию. Никогда не думал об этом, а оказывается всё элементарно.»
- Блять! Какой лес?!! Какое лето?!! Зима на улице! Пурга. Вот метёт-то! Давно такой метели не видел. Так!!! НЕ СПАТЬ ЗА РУЛЁМ!!! Отключаешься вроде как на мгновение. В такую погоду и пары секунд хватит, слетишь с М5 мигом. Машин практически нет.Никто и не заметит, не вытащит. До трактора тоже хрен дойдёшь, замерзнешь к ебеням….
«Но зелень конечно восхитительна! По-любому здесь прекрасно в любое время года. В каждом времени есть своё очарование. И в разочаровании есть удовлетворение… Может удовлетворение от осознания того, что тебе это не нравится? Может от….»
- Опять отключился. Фура!!! Ебать как близко!!! Не сверну. Некуда?! На меня прет!! А-а-а….
****
- Ну что, Защитничек? Наконец-то! Достал меня уже этот обсадок. Не забрал ты его в детстве пока была у тебя такая возможность? Не забрал. Теперь я возьму. Каой уже по счёту? Двенадцатый подряд? Не везёт тебе пока на людишек, ох не везёт! – говорило существо тёмного цвета. Даже не существо, а так, тень на снегу, в свете фар приближавщегося, но замершего в почему-то растянувшемся многократно времени, грузового автомобиля.
- Рано радуешся, дитя моё. На всё воля божья. И мы здесь с тобой для того чтобы разобраться и представить на суд Его все дела сего Раба Божия, Николая. Судить не нам, но материал за нами – отвечавший внешне был похож на человека, но в такую пургу спокойно стоять на снегу в простых сандалиях и в рубашке до пяток обычный человек вряд ли бы смог.
Глава1.
- Ух ты! Кто это здесь такая плюшечка? Какой щекастенький, с ямочками. Какой весёлый малыш. Сколько уже Вам?
- Два с половиной года будет через неделю.
- Так он у вас с 1981-го? Мой с 1980. Мы уже большие, говорим во всю! Нам 3 года 8 месяцев! Как зовут такого пряничка?
- Колька. А вашего?
- У нас Александр! Вы тоже за молоком?
- Да.
- Ну пойдёмте вместе.
Глава 2.
- Женька? – зовёт Колька, выглядывая из-за угла соседней веранды. Целиком выйти побоялся, а вдруг как воспиталка заметит и посадит возле себя на своей веранде: – Женька, иди сюда. Я тебе чего покажу!
- Чего тебе? Я занят. У меня тут КамАЗ застрял, вытаскивать надо. Песком нагруженный. Теперь надо ждать пока Серёжка приедет, он видишь куда песок повёз? – ответил Женя не поворачивая головы от песочницы, в которой они втроём играли моделями грузовиков в карьер. Грузили лопатками песок в машины и увозили за дальний угол веранды. Там же, потом, они хотели строить дом.У Коли были только модели легковых автомобилей, поэтому на карьер его играть не взяли. И по построенным из песка дорогам тоже ездить не разрешили. Коля, конечно, ездил по-началу, но его оттуда выгоняли, а когда он в отместку сломал им часть дороги, вообще хотели побить. Так и пришлось ему искать себе занятие по душе. С воспитательницей и девчонками на веранде сидеть ну очень не хотелось. Другие мальчишки играли в войнушку, искали немцев в ближайщем кустарнике барбариса. Так как Коля не взял с собой в сад автомат, то и в партизаны тоже не попал.
Мальчик решил обследовать соседнюю веранду. Веранда была закреплена за старшей группой. А вдруг там забыли пистолет какой? А может саблю? Дети старшей группы выходили гулять часом ранее. Всё-таки и завтракали быстрее, да и воспитатели разводили детей во избежание конфликтов.
- Женька, иди сюда, что покажу. Я тут за верандой говно нашёл. Куча огроменная!
- Настоящее? – не поверил Женька.
- Конечно настоящее! Огромное, а на нём мухи зелёные, блестящие, сто штук! – уговаривал Колька.
Женька встал и зашел за веранду к Коле:
- Ну и где твоё говно? – недоверчиво спросил он, осматривая землю под ногами.
- Да тихо, ты! – шикнул Колька – Нет говна. Но у меня есть план – зашептал он: – План побега. Я уже померил у меня голова пролазиет в забор. Ты тоже пролезешь. Сейчас пойдём ко мне, у нас в общаге всегда в секцию дверь открытая – продолжал он уговаривать друга – У меня возле комнаты лежит три пистолета, два автомата и три КамАЗа. Сейчас всё принесём и будем играть одни. Никого с собой не возьмём!
****
- Что я тебе говорил, Светлый? Такой маленький, а уже врёт нагло. Говорю же мой клиент. Только время теряем.
- Не спеши судить.
****
- Ну что, Женька, побегли? – с надеждой заглядывая другу в лицо упрашивал Коля.
- Нет, Колька, не побегу. Воспиталка узнает, мамке расскажет, а та меня кипятильником отпорет. – испугался Женя.
- Не узнает. Мой дом вон он, видно его. Я один не донесу, пошли. – продолжал Коля уговаривать Женю.
- Нет, не пойду. – ответил Женя: – Мне песок надо везти и КамАЗ застрял, пойду вытаскивать. – Женя ещё раз оглядел всё в поисках кучи дерьма, не увидев развернулся и зашагал прочь.
- Ну как хочешь. Я один буду играть, а тебе не принесу. – крикнул Колька ему вслед.
Колька пролез сквозь прутья забора и побежал в сторону общежития. Зная, что запасной ключ лежит под ковриком, он хотел взять игрушечный пистолет и мигом вернуться назад. Найдя ключ (секция никогда не запиралась даже на ночь, воровать было нечего, да и незачем), он открыл дверь в комнату и чтобы его не заметили захлопнул дверь, оставив ключ снаружи. Догадаться вытащить ключ, он в силу почти шестилетнего возраста был не в состоянии. Английский замок сработал чётко, заперев его в 18-ти квадратов жилого пространства, в котором он проживал с родителями.
Схватив игрушки, Коля начал дергать дверь изо всех сил. Дверь не поддавалась. Заревев от обиды, Колька начал молотить в дверь пистолетом. Соседей не было. Кто-то был на работе, кто-то проветривался по своим алкогольным делам. В общем в длинном коридоре было пусто и только через тонкую филёнчатую дверь разносился на весь коридор рёв малыша и постепенно слабеющие от досады удары пистолетом в дверь. Сколько он так просидел под дверью, размазывая кулачком слёзы и сопли по лицу, никто уже и не вспомнит. Но для Коли точно прошла вечность.
Тем временем в саду воспитательница начала собирать детей с прогулки на обед. Недосчитавшись одного ребёнка её охватила паника. Вспомнив о периодически появляющихся слухах про страшных маньяков, которые издевались и зверски убивали детей, она на некоторое время впала в ступор. Благо на улицу вышла заведующая детским садом. В заведующей почти пенсионного возраста с первого взгляда чувствовалась твердость духа и характера. Закалку характера ей пришлось проходить в голодное эвакуационное послевоенное время её детдомовского сиротского детства. В трудных ситуациях она соображала быстро. Увидев смертельно бледную воспитатльницу, она подошла к ней и несколькими пощёчинами привела её в чувство. Добившись, в буквальном смысле, какой-то внятности от воспитателя, она быстро разыскала мать Коли и подняла на уши милицию. Не прошло и сорока минут после ухода Коли, как начались его поиски.
Женька увидев такой поворот событий решил друга не предавать, так как понимал, что за несвоевременные высказывания об уходе Коли ему точно попадёт от матери шнуром от кипятильника.
- Мама, мамочка, помоги мне, я больше так не буду-у-у. Мама помоги-и-и! – рыдал Колька, сидя на полу. Ещё никогда он не был в столь отчаянно одиноком и беспомощном состоянии, что почти перестал выговаривать слова и выл на одной протяжной ноте: - Ы-ы-ы-ы... - Вспомнилась бабушка, которая всегда говорила, что Боженька поможет и защитит.
- Боже-е-енька, помоги пожалуйста. Боже-е-енька, я больше так не буду-у-у. Прости меня-я-я.
Проплакав так ещё долгое время он услышал голоса и звук открываемого замка. Вскочив на ноги, он развернулся к двери, раскрыл широко глаза от радости, а может быть испуга: «А вдруг это Боженька пришёл и сейчас его накажет?» Но нет. Дверь открыла мама и он с криками: «Мама, мамочка!» бросился к ней на шею.
В Советском Союзе никогда не было маньяков по официальным милицейским сводкам и газетным таблоидам. Там все жили весело и счастливо, правда по продовольственным карточкам на многие группы товаров. Но кто верил газетам, когда соседка тётя Катя рассказывала, что ей рассазывала её подруга, а той её подруга, а той соседка её подруги, что в соседнем с Пензой Тамбове нашли десять трупов детей, зверски убитых, изнасилованных и расчленённых, а кого-то ещё и не нашли, и что если там нашли трупы, а маньяка не поймали, то он скорее всего убежал в Пензу, и что будет вытворять здесь одному чёрту известно. Такие, леденящие кровь, истории рассказывались, да и слушались, на одном дыхании, с всхлипами, оханьем и аханьем в особенно жутких местах. О чём могла думать бедная мать наполненная такими «знаниями», когда ей сообщают о пропаже ЕЁ ребёнка из детского сада? Что за эти полтора часа кошмара она могла себе напредставлять?
Увидев сыночку дома, её радости не было предела. Эмоции переполняли настолько, что не выдержав они хлынули через край, резко сменившись с радости на гнев. Выхватив из шкафа первый попавшийся под руку ремень, она начала хлестать им Колю, не особо разбирая куда попадает. Коля визжал как поросенок, отпрыгивал от матери, пытался залезть под кровать с криками: «Мамочка, не надо! Мамочка, я больше так не буду, прости меня!» бегал от неё по комнате.
Экзекуция продолжалась минут пятнадцать. Потом мать, опустошённая, присела на диван, сгребя Кольку в охапку, обняла, прижала к себе и они вместе навзрыд начали рыдать. Пришедшие с матерью сотрудники милиции, увидев эту картину, ретировались, посчитав инцидент исчерпанным, а слухи о маньяках не подтвердившимися. Хотя через день на другом конце города уже во всю сплетничали что маньяк, а может цыгане, а может маньяки-цыгане воруют детей из детских садов, отнимают их у воспитателей и увозят в неизвестном направлении…
Глава 3.
Продолжение будет…. Read Full Article |
|
Призрак Веснушки :: Сказки Рязанских лесов |
«... дажэ кухарка можэт управлять государством!»
(цы) Жывее Всех Жывых
… наш министр профильный, обмудко,
порешыл : «футболом управлять
(видно — после знатной самокрутки)
сможэд хоть порядочная блять!”
объявляем конкурц - «типа-оппа»:
позабыв европу на корню,
дриблинг заправляя неграм в жопу,
тактику и прочую херню
оставляя сбоку, подготовку,
не случился снова штоб обсёр,
должен, проявляя всю сноровку,
возглавлять, скорей всего, боксёр!
Правый кросс за пас в свою штрафную,
пропустил пенальти — апперкот.
С левой в печень, если атакуя,
в штангу уебал, ебанарот.
Если жмут кривые ножки бутсы,
мастерство рязряда «бей-беги»,
аргументы веские найдутся,
дажэ можно в голову с ноги.
Деньги запретить, овсянка с мясом,
звёздные болезни — до звезды.
За попытку спрыгнуть к пидарасам
за рубеж — немедленно песды!
Спонсорские деньги — юниорам,
за почет пусть бегает спартаг
и зенит, тогда довольно скоро
в спорте остановится бардаг.
… так вдогонку русскому футболу
пьяная струилась болтовня -
хуле взять с нетрезвых песдоболов,
если тема, в общем то, хуйня!
вуглускр™, июнь 2016. Read Full Article |
|
|
Ирина Яненсон :: Нехорошая квартира |
В музей «Нехорошая квартира» попасть хотела давно. В Москве бываю только транзитом, поэтому никак не подгадать было, хотя, возможно, просто целью не задавалась. А тут задалась. Невмоготу стало терпеть неведение своё, и я решила на обратном пути из Адлера заехать на Садовую к Булгакову.
Для тех, кто собирается ехать туда на метро, скажу сразу, что выходить лучше на Маяковской, повернуть к Театру Сатиры и совсем недалеко от него слева войти в железные ворота, в том месте, где на доме будет красоваться табличка с номером «302 БИС». Пройти мимо этих ворота невозможно. Дальше, во дворе дома, всего два булгаковских места: театр и музей. Там, где памятник Коровьев и Бегемот – театр, в следующем подъезде – музей, то есть, та самая Нехорошая квартира, где происходили определённые действия романа «Мастер и Маргарита» и та самая, где проживал и придумывал этот роман сам Булгаков.
С чемоданами в музей ходить не стоит. И не потому, что их поставить негде (я договорилась заранее по телефону), но я не учла, что квартира №50 находится аж на четвёртом этаже, и это ещё к тому, что дом с высокими потолками. Не знаю, дотащила бы я вой чемодан сама или таки сдалась бы, но мне помог парень, сам вызвался и даже потом вниз хотел помочь стащить. Я этому парню до сих пор очень благодарна, воистину, чудеса происходят даже в обыденное время вокруг Нехорошей квартиры.
Скажу сразу, музей слегка разочаровывает. Тем более тех, кто ожидает от него нечто грандиозное. Это обычная квартира, а не огромное имение нашего Пушкина, поэтому смотреть там особо нечего. Конечно, энтузиасты постарались собрать всевозможные сохранившиеся вещи и предметы писателя, восстановили как-то обстановку квартиры того времени, когда писатель проживал там и работал над романом. Просто нужно осознавать, что всё, что Вы изволите видеть в этом музее, всё очень ценно, особенно для тех, кто любит и почитает Михаила Афанасьевича. Наверное, с экскурсией ходить по квартире интереснее, хотя там всё расписано и вообще понятно. Только я не очень поняла, был ли у меня трепет, как от соприкосновения с чем-то великим и памятным. Было жарко очень в тот день в Москве, я устала от перелёта и путаницы метро, от своего чемодана и четвёртого этажа…
Кстати, вот, что поражает до глубины души, так это подъезд, где все стены с первого по четвёртый этаж расписаны всевозможными рисунками и фразами, в основном, связанными с Булгаковым. В подъезд вход бесплатный, там живут люди, наверное, вполне обыкновенные, испорченные квартирным вопросом… Не знаю, как эти люди реагируют на окружающую движуху, но подъезд этот рекомендую посмотреть всем поклонникам Мастера и Маргариты. Зрелище потрясающее.
Бегемота я всё-таки нашла. Он тихо лежал под столом писателя, почти не двигаясь. Жара. Эх, не догадалась я взять с собой кусочек мяса или колбаски. Может быть, и вышел бы огромный чёрный котище на угощение. Уж очень хотелось погладить Бегемота. Какой-то парень сказал, что можно было и показаться коту за 150 рублей за вход музей, а я сказала, что видимо, он нас просто презирает, как всё остальное двуногое человечество… ну, разве что меня он презирает немного меньше, чем Вас… на что кошак потянулся и выставил вперёд свою огромную пушистую лапу. Потянуть его за лапу я не решилась, булгаковский Бегемот дорожил уважительным отношением к себе, как к коту, и я не стала портить впечатление о людях у этого, нынешнего, возможно, реинкарнированного Бегемота.
Одна комната в квартире выделена под интересный проект. В общем, там как бы нарисованный фасад дома, а внизу кнопки от звонков с номерами квартир и текстами, кто там жил; на кнопки нужно нажать, и зажигается свет на нарисованном фасаде и как бы видна импровизированная квартира в подсвеченном окошке. Вообще, как написано там о доме, что и без пятого измерения дом достаточно удивителен своими жильцами. Действительно, если почитать внимательно таблички под звонками, то кого там только нет…
А трепет, наверное, всё-таки был. Особенно после, когда уже вышла и ушла. Потянуло вдруг послушать «М и М» уже, кажется в сотый раз, аудиоверсия книги всегда есть у меня в телефоне. По дороге обратно на глаза мне попался булгаковский трамвайчик, который, как я поняла, возит экскурсии.
Не жалею, что потратила силы, но сходила на Садовую в гости к Булгакову. Как будто ещё один пазл обязательных дел аккуратно лёг в душу. Перечитала любимый роман ещё раз, на сей раз уже не вчитывалась в содержание, которое знаю почти наизусть, а представляла, как Булгаков работал над романом, как ловил неописуемый кайф от этой работы. Думаю, он ушёл в тот момент глубоко в астральный мир, который сам же и придумал. Роман, конечно, гениален, продуман до мелочей, одно событие в нём плавно вытекает из другого, нет лишних слов, даже мелочи не упущены, и даже финал, который очень трудно сочинять, видимо, поэтому у многих писателей он получается скомканным и непонятным, здесь выписан чётко и ясно. Чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю всё, о чём рассказал Булгаков. Раньше думала, что про Союз Писателей он написал так от личной обиды, теперь точно понимаю, что каждое слово в романе – живая правда, прочувствованная и испытанная на собственной коже. И роман этот, вечный, видимо, никогда не потеряет свою актуальность. И Мастер, как все мужчины, ребёнок и тряпка. И Маргарита, как все женщины, ведьма. И Воланд со своею свитой всегда наблюдает за нами, искушая и смеясь над нашими пороками. Ничего не проси у сильных. А где они, сильные? Днём с огнём не сыщешь…
150 рублей – небольшая плата по нынешним временам, учитывая, что за помещение нужно платить и сотрудникам нужно платить, так что, поклонники булгаковской прозы просто обязаны хотя бы раз в жизни посетить музей любимого писателя, и таких, полагаю, наберётся немало. У музея есть сайт с координатами музея, страница в ВКонтакте, где отвечают на вопросы. Всё очень просто. Так что, не сомневайтесь, идите и предавайте от меня привет Бегемоту! Read Full Article |
Вот и дождались поклонники второго фильма об Алисе в Стране Чудес. Его следовало бы назвать Алиса Вне Времени или попросту Алиса-2 т.к. у сценария мало общего с оригинальной книгой Алиса в Зазеркалье. И тем не менее, фильм «Алиса в Зазеркалье».
Студия: Дисней
Продолжительность: 113 минут
Режиссёр: Джеймс Бобин
Продюсер: Тим Бёртон
Композитор: Дэнни Элфман
Актёры: Миа Васиковска, Джонни Депп, Энн Хэтэуэй, Хелена Бонем Картер, Саша Барон Коэн и др.
Фильм начинается с того что Алиса капитан корабля, сражающегося с пиратами и штормом одновременно. Считая себя опытным алисоведом, я сразу смекнул что это полёт Алисиной фантазии, но оказалось хуже, по сценарию она командует на корабле, принадлежавшем её отцу. Ну ладно, в первом фильме тоже было много навыдумывано о реальной жизни Алисы в Англии, оставалось лишь дождаться начала чудес. И действительно, вскоре после разговора с матерью Алиса последовала за синей бабочкой (озвучивает Алан Рикман, его последняя работа), оказалась в комнате с зеркалом, прикоснулась к нему как любопытный Нео и прошла сквозь него.
Следующая сцена это единственное что связывает фильм с книгой- Алиса оказывается на огромной шахматной доске, встречает Шалтая Болтая и вообще вся атмосфера сюрреализма, как и в книге, похожа на полотна Дали.
Далее Алиса тут же попадает в Страну Чудес, встречает старых друзей и узнаёт что Шляпник «сошёл с ума», что в принципе забавно. Шляпник в исполнении Джонни Деппа показывается нам больным и в депрессии, он гнусавит и шепелявит, строит рожи. Шляпник просит Алису разыскать его семью.
Алиса как настоящий друг отправляется на поиски уже в третий по счёту мир, туда где живёт Время. Замок Времени напоминает картины Бориса Вальехо и всё ту же Матрицу.
Всё наполнено механизмами и часами, слуги хозяина это маленькие роботы-секунды, способные трансформироваться в минуты и даже в огромного робота-час. Ну и сам хозяин это Время в исполнении известного клоуна Коэна.
Время чудаковат но пытается быть серьёзным, говорит с восточным акцентом и отказывается помочь Алисе вернуться во времени. Тогда Алиса попросту похищает у Времени Хроносферу и отправляется в путешествие во времени сама. Время срывается в погоню. Путешествие во времени изображено как полёт через буруны и волны, настоящий Айвазовский!
Не буду пересказывать весь сюжет, просто заострю внимание что это милая психоделическая сказка с очень-очень красивыми пейзажами Волшебной Страны и неплохими эффектами. Глядя на всё это не придираешься и прощаешь отклонения от сюжета книг потому что полностью погружаешься в сумасшедший мир этой сказки.
Отдельно обыграна в фильме фраза Шляпника «Я со Временем поссорился ещё в прошлом Мартобре». Время приходит к Шляпнику и его друзьям в час чаепития в поисках Алисы и сумасшедшие хозяева просто троллят его, вроде «как время летит!» и «время не ждёт». И именно за это Время наказывает их вечным чаепитием.
Забавно ещё как Алиса в прошлом узнаёт почему поссорились Королева Червей и Белая Королева, а также встречает Кота когда он был котёнком. Замечательно милый и удачный персонаж!
Фильм хоть и сказка но пытается преподносить уроки. Что прошлого не изменить, что не надо быть барахольщиком и хранить старые вещи как память. Что надо дружить искренне и ладить даже с трудными родителями. И главное- «реально то, во что ты веришь»
Финальные титры анимационные по мотивам фильма, смешные и с неожиданно хорошим саунтреком от певицы Pink
 Read Full Article |
|
Эраст, просто Эраст :: Седьмое доказательство или Принцип удовольствия-2 |
Гонимый — кем, почем я знаю?
Вопросом: поцелуев в жизни сколько?
(В.Хлебников)
Утки утки-проститутки
Навалились на ежа
Помню, в 60-е годы пели мы вместе с Поладом Бюль-бюль оглы: "Эх, догоню-догоню-догоню, Хабибу догоню". Догнать и выебать - это высшее удовольствие. Произошло от другого удовольствия - "догнать и съесть". В старорусском "есть" и "ети" - однокоренные слова.
В предыдущем креативе мы и показали, что электрон идентичен человеку, пизды вожделеющему.
Электрон имеет половой орган(хуй, скорее всего), глаз, моторчик, систему возбуждения, отклонение от симметрии, свободу воли (принцип неопределенности) и др.совпадения - писал об этом ранее. Информацией и пищей обоим служат фотоны. Используем их для повышения потенциальной энергии: мы строим свои СУ - электроны свои (молекулы), делаем, можно сказать, одно дело. Всё как у людей!
Кто-то будет упорствовать: если нечто ходит как утка, крякает как утка, питается как утка, эволюционирует как утка, то это не доказывает, что это нечто - утка. Но это несерьезный разговор. Уверен, по мере углубления наших знаний об электроне всё больше аналогий будет открываться.
Думаю, многие из вас продолжили логическую цепь рассуждений. Раз мы можем делать с электронами что хотим: заключить в какие электрические цепи, поместить в электролиты, пучки, выращивать кристаллы..., - то значит и людьми через пресловутый принцип удовольствия может кто-то похожим образом управлять. Как мы управляем животными. Но животные хоть видят дрессировщика, в отличие от электронов. Вот Солнце мы видим и знаем, как оно управляет нами. Его активность коррелирует с курсами на бирже, революциями, миграциями... Почему вначале все религии и поклонялись Солнцу. Но Солнце, как я показал в http://udaff.com/read/nauka/130665/ всего лишь подмагничивает обмотку возбуждения электрической машины-человека (нервную систему). Работает как трансформатор постоянного тока, на бога не тянет. Есть кто-то невидимый, кто подает ток управления на этот трансформатор.
Уже пять доказательств бытия божия Фомы Аквинского были неотразимы: кто будет отрицать первопричину, перводвигатель, неслучайность...? Но о невозможности доказательств в области разума догадывался еще Кант, а Гёдель доказал это математически. Зато Кант привел шестой сильный аргумент - о "моральном законе", - который вне логики разума. "Моральный закон" - это центральный процессор процессоров в нашем мозге, наше "я", способный на принятие решений, противоречащих принципу удовольствия. Нечто неосязаемое распоряжается через нас нашей судьбой, нашим здоровьем, нашим благополучием, нашей жизнью и смертью. А каким образом это возможно? А в том числе и получая сигнал от того, кто заложил в нас эту закладку! Как Интел в свои процессоры, видимо, ее закладывает, чтобы в час "Х" путем эл.магн. сигнала нарушить работу "чужих" компьютеров. Бывают люди с особо чувствительным приемником - пророки. Вы скажете: но в камне те же электроны, а разве можно его считать живым? Ответ: камень - это пришедшая к финишу, т.е., статическая система, отличающаяся от динамических тем, что она НЕ РЕАГИРУЕТ. В динамической системе выходной сигнал определенным образом зависит от входного: "Щелкни кобылу по носу - она махнет хвостом". Зависимость выходного сигнала от входного называется ПЕРЕДАТОЧНОЙ ФУНКЦИЕЙ, это дифференциальное уравнение. Два уравнения Максвелла, взаимосвязывающие электрический и магнитный потенциалы, можно считать передаточной функцией, что тоже является аргументом за электрон. Камень не живой, но из него можно соорудить преграду(экран), или наоборот, дорогу(проводник) и, т.о. образом, он будет включен в живую, т.е., динамическую СУ. И другие применения можно найти. Задача разума в этом и заключается, - в организации пространства, в создании элементов СУ, про которые я подробно рассказывал в своих креативах: усилители, выпрямители, трансформаторы, моторчики, ГПН...
Т.о., признав электрон живым существом, мы доказываем существование системы управления более высокого ранга, т.е., бога. А поскольку СУ вложены одна в другую, - то богов. Кому-то и кобыла невеста, кому-то и электрон - бог. То, что наша Вселенная имеет структуру, четкий рисунок, аналогичный электронной схеме - это строгие астрономические наблюдения. А похожие структуры и рисунки мы видим в окружающих нас материалах, атомах, ядрах. Древнегреческий принцип "человек, познай себя" и подразумевал схожесть макро-, обычного и микромира.
На рубеже тысячелетий довелось мне присутствовать на собрании Свидетелей Иеговы. Их синагоги называются Залы Царств, каждый год выбирается какой-то девиз из Библии, вывешивается над сценой. В тот год висел из псалма какого-то, приблизительно такого содержания: "Дай мне, господи, познать волю твоя". О цели этой движухи в следующем креативе. Read Full Article |
Сеансы «психотерапии» приобрели доверительно-личный оттенок; я чувствовал, что близок к цели. Лена уже без паники соглашалась, что наша встреча необходима. Мелькало даже что-то любовное с ее стороны, но я все сводил к взаимоотношениям врач-пациент. Про жилищно-семейные обстоятельства было рассказано вкратце. Родители купили ей квартиру, когда она поступила в университет, сами остались жить в деревне. Изредка приезжала мать или сестра. С отцом общение сводилось к парочке реплик по телефону. Кажется, он пил. Лена презрительно именовала его «родитель» и всякий раз, когда касалось их взаимоотношений, уводила разговор в другое русло.
На исходе пятого дня знакомства мы – по-прежнему через стену – обсуждали ее чайную церемонию. В сбрызнутой вечерним солнцем комнате вспыхивал блик чайника. Советский однотумбовый стол, который мы недавно притащили с Андреем, оставался в уютном полумраке.
– Я уже говорила вам про свою странность, – перебила она меня стеклянно-пустым тоном. К этим странным перебивкам я уже привык. – Мне кажется, что свои поступки я вовсе и не совершала. Любое действие будто стирается из памяти. К примеру, сижу я в своей комнате-коконе, делаю свои дела, и тут мне хочется попить чайку. Даже не хочется, а просто пришло время, по некоторому расписанию. Встать бы и пойти на кухню, но нет! – сразу начнется бесконечное и беспорядочное метание мыслей, отчего станет просто невыносимо. Поэтому надо НАЧАТЬ это действие, отделив его от предыдущих. Несколько раз я проговариваю про себя: «Я иду пить чай». Стряхиваю с себя прошлое (просто стою и стряхиваю, как грязь). На руках остается «след» от этой «грязи», приходится их мыть, несколько раз, проговаривая мысленно какую-нибудь ерунду, вроде: «Все, я освободилась, я готова пить чай». Одно из главных условий успешного, правильного НАЧАЛА – полное внутреннее и внешнее спокойствие. Резкий шум за окном, громкая реплика соседей – и «началу» приходит конец. Все надо делать заново, поскольку идеальное «начало» берет на себя весь груз последующей неправильности, то есть компенсирует все остальные действия, которые совершаются не по правилам. Иначе я просто не выживу, меня загрызут «психические твари» Допустим, все складывается идеально. Я беру в руки чашку с крепким, только что заваренным, черным чаем, дополнительные ингредиенты (к примеру, десерт), все это аккуратно ставлю на чистый стол, украшенный букетом полевых ромашек. Повторяю несколько раз в уме: «Я все приготовила. Я все сделала правильно…» Наконец-то сажусь за стол. Пью чай. При этом надо обязательно думать только о своем чаепитии, ни о чем другом, иначе все рухнет. Это значит: рассмотреть внимательно чашку (хотя я миллион раз ее видела), лучше – потрогать ее со всех сторон, убедиться, что она здесь, сейчас, с тобой, вся, целиком; то же самое проделать с ложечкой и десертом. Если есть упаковка, прочитать все, что написано. Каждый знак, каждый ингредиент не должен остаться без внимания. Итак, я продолжаю пить чай, думаю, как делали чашку-ложку-десерт, какие люди все это создавали и т.д. Упаковку от десерта ни в коем случае нельзя выкидывать! Несколько дней она должна пролежать «на всякий случай» (например, на случай отравления, чтобы упаковка была доказательством того, что все это (болезнь/смерть) из-за десерта). Чай выпит. Теперь надо посмотреть на дно чашки. Там ничего нет, но я почему-то не верю своему зрению, убеждаю мозг, что чай выпит до конца, смотрю на дно несколько раз под разными углами, стучу по нему ложкой, переворачиваю чашку и произношу сакральную фразу: «Чай выпит». Но нет ощущения законченности, а это – один из мучительнейших моментов. Надо что-то придумывать, допустим, сказать себе: «Я выпила чай, все было хорошо, я все сделала правильно, ничего не пропустила, чай вкусный, надо потом еще такой купить и т.д.» Если не помогает, прокручиваю в голове все свои действия, от начала до конца, вспомнив все подробности. Такой мысленный «дубль» события позволяет мозгу успокоиться: дескать, действие совершено, все было правильно. Прокрутка подробностей чаепития может не ограничится одним разом, до скольких раз порой это доходит, страшно сказать. Для большей убедительности надо потереть ладони друг о друга и стряхнуть с них остатки «энергии» от чаепития. Если я могу что-то писать, есть отличная вещь – ежедневник, где надо обязательно поставить галочку, что был выпит чай. Если возникают проблемы при взаимодействии с ручками-бумажками, надо поставить эту галочку в сознании, что гораздо тяжелее. Надо еще посуду помыть. Вы думаете, это так просто? Мытье посуды – это целая наука (точнее, искусство) Потому что посуда должна быть идеально чистой. Чистой не из-за того, что нет микробов. Она уже и скрипит от чистоты, чего еще не достает-то? А не достает защиты от «вторжения» извне. Смеетесь? (Я не смеялся) Да, со стороны это выглядит забавно. Спрашиваете, что же в нее вторгается? Да мало ли. Хотя бы грязный воздух. Или грязные мысли. В общем, «нечто» к ней цепляется, как бы ты ее ни мыл. Ладно, перетерта она многократно, защищена мысленной оболочкой. «Я помыл посуду» – повторяется мантра. Все. Делается глубокий вдох-выдох, можно идти в комнату, сесть на диван, несколько минут отдохнуть. Опять смеетесь? (Я не смеялся.) Чаепитие – это великий труд, от него можно перенапрячься. Только одно маленькое действие, но сколько страстей, битв, поражений и побед!.. Простите, что заставила вас слушать целую эпопею. Мне, наверное, не следовало этого делать. Я очень боюсь усыпить вас своим монотонным рассказом…
Ее опасения совершенно оправдались. Меня клонило в сон от усталости, я едва слушал. Но какой-то резиновый крокодильчик внутри гуттаперчиво выгнулся:
– Мне кажется, – начал я, искусственно вытягивая слова, – клиент приходит к терапевту не для того, чтобы оправдать его ожидания и показывать фокусы психической эквилибристики, поскольку он делает это не для кого-то, а терапевт в его распоряжение предоставляет свое время и себя. Причем, себя целиком, со всеми возможными реакциями: это может быть и злость, и раздражение, и прочие негативные переживания, возникающие в контакте между двумя людьми. Поэтому вопрос о том, как себя вести, чтобы не огорчать терапевта, мягко говоря, некорректен. Терапия, в общем, не для того, чтобы друг перед другом расшаркиваться. Как вы считаете?
Но ответа не последовало. Ответом была тишина. Даже не тишина, а провал в звуковых волнах, словно Жизнь прошла мимо этого места эоны лет назад, и ветерок энтропии докрутил последнюю горсточку пыли, поднятую ее стопами. Можно верить безосновательно, но нельзя безосновательно сомневаться. Подобных оснований мне подкидывали все больше.
«Нет, хватит со мной играть! – бесились во мне мысли, подобно осатаневшим от ливней рекам терзая берега рассудка. – Уже неделю общаюсь со стеной. Или встреча, или – я уезжаю» Обида нарастала, рвалась из груди, бесновалась, опаляла.
Стучусь в дверь. Кричу. Мне в очередной раз дали булыжник вместо хлеба. Мысль, что меня водят за нос, наполняет нутро горячей кислотой. Кислота переливается, несет мое тело на балкон, подхватывает стул, – я уже стою на одной ноге, другую заношу над бездной. Уговариваю фортуну. Хорошо, что у нее завязаны глаза, потому что вид у меня далеко не супергеройский. Внутренности летят вниз, опережая падение оболочки. Рушусь, цепляясь за вертикальные стены, за саму идею вертикальности. На самом деле, это убегает из-под ног пол, пол чужого балкона, и мне не малого труда стоит удержать его, удерживая свое равновесие. Пыль на раме изображает какое-то прошлое, серую уютную улочку, девушку в старомодном пальто, – сейчас таких не носят. Падает косой полусвет, лучи проходят насквозь и выявляют в девушке что-то свое, родственное природе тусклого серого сияния. Протираю раму. Выбиваю ногой дверь. То, что я вижу, острым комком проходит через мои извилины. Комната необитаема. Неслышный крик наполняет каждый предмет: чайник с сухой плесенью, косметику – черную от пыли, затхлые платья на спинках кресел, кровать, где навеки неприбранная постель исчезает в облаке паутины. Может, это мой крик, или крик самого пространства. Но главное – на кровати, прислоненное к стене. Хитроумное устройство, комбинация магнитофона и прибора в виде транзистора, подвешенного на гвоздике. Разгоняю переменную облачность в глазах, пробую, стучу рядом с прибором. Магнитофон загорается красно-желтыми лампочками, говорит:
– Уже несколько дней я думаю только о себе. Я хочу себя. Страстно желаю.
Сначала я хотела себя поцеловать. Могла часами представлять, как я целую саму себя...
Потом я представила, что занимаюсь с собой сексом… От этих фантазий совсем невозможно оторваться...
Вот я рассказываю всё это, представляю, а у меня в глазах темнеть начинает от желания к самой себе, дыхание перехватывает...
Я заметила, что это начинается в напряжённых ситуациях. Перед тем, как говорить с тобой – казалось бы, мелочь! – мне срочно нужно было исправить ошибки в своей роли, которую я переписывала от руки, но пока это невозможно, так как нет чернил такого цвета, и от этого я сильно нервничала, так как для меня это очень важно...
И тут появляются мысли о себе… На несколько часов…
При этом я совсем не люблю себя: своё лицо и тело. Считаю себя некрасивой. Более того – я ненавижу свою внешность.
И откуда такое желание, сама не понимаю. Проходя мимо зеркала, я не могу не поцеловать своё отражение. Но зеркало – это не то. Я хочу себя! Хочу полноценного секса. И самое ужасное – что раздвоиться невозможно! Это неосуществимо! От этого даже слёзы наворачиваются...
Только не смейся, всё очень серьёзно...
– Мне вовсе не смешно… Вовсе не смешно…
Боль вырастала, запускала свои ядовитые щупальца в каждый уголок сознания и заставляла себе молиться. Я опустился на скрипучую кровать, нагнулся к магнитофону и поцеловал его в пыльный динамик. Непонятная острая жалость сделала тело податливым и безвольным, словно оборвалось что-то внутри, распластала меня на ее постели. Рука, втиснувшись в узкий промежуток между кроватью и стеной, наткнулась на что-то гладкое, прямоугольное. Пропуск, частично обугленный, но можно разобрать: Стригина Елена Сергеевна, ООО «Арахна», лаборатория… Там и еще что-то завалилось. Тетрадки. Стихи.
Только что прочитал – выпил залпом – три тетрадки твоих стихов, настоянных на самом крепком, самом чистом и цельном чувстве, какое мне только доводилось знать. Как я хочу, чтобы это чувство принадлежало мне, как хочу извлечь из временных провалов ту зеленоокую девочку, что промочила ноги и платье, бросившись навстречу любимому, до него бежала, до него летела, видя алый парус вашей каравеллы… Оглядываюсь и почти вижу тебя, какой ты была тогда, в легком благоухающем халатике. Лилейная рука выводит в блокноте узкие строки, одну под другой. Гравюрной изящности головка покачивается на крепкой шее, между небольших округлых плеч, как цветок на стебле. Ее назначение – не думать, а улавливать пульсации связанных с творчеством сфер, что вращаются в мирах чистого сознания. Ты чему-то улыбнулась своими вишневой спелости губками, но улыбка твоя тут же погасла, превратилась в собственную тень. Я долго глядел на тебя сквозь жгучие слезы. Что-то раскаленное заизвивалось в груди червем. Не выдержал, протянул руку, и она прошла сквозь узкий фиал спины, сквозь широкую лиру таза. Ты оглянулась, но свет фонарей победил некромантию чужих воспоминаний. Обожаемые черты стали бледнеть, очертания – зыблется волнением тумана. На мгновение еще вернулся высокий, чистый лоб, совсем уж напоследок замерцала приветливая искорка в твоем глазу, и вот исчезло все.
В подъезде припекало центральное отопление, и, нырнув в ночь, я блаженно улыбнулся прохладе, как пловец, погрузившийся в озеро. Подсвеченная изнутри льдина дома таяла позади, пока я углублялся в заросли пустыря перед ГСК. Именно этим путем Андрей ходил к своему другу-собутыльнику, провизору круглосуточной аптеки. Его визиты в последние дни были для меня прямо-таки просветлением. Я чувствовал, что, если его сейчас не увижу, недостающая доза реальности так и не будет внесена в мою жизнь. Свет фонарей дробился, узорчатые тени плясали, роща казалась зыбкой завесой, вроде экрана кинотеатра. Я едва различал дорогу. Меня разбирал кровавый внутренний смех, отхаркивающийся остатками самоуважения. Трагическая вера в смысл всего, происходящего со мной, пылавшая в моей душе, почему-то исчезла. Ощущение реальности уже не стояло ни на чем. Существует ли вообще что-нибудь реально, или все только кажется? Все мелькало в пляске света и тени, внезапно менялось, пропадало и вновь появлялось – черное становилось белым, очертания деревьев, припаркованных машин, гаражей мутировали в свете фонарей и растворялись во тьме. Лена оказалась магнитофонной записью, и непонятно, существовала ли она на самом деле, такая вот Лена. Я из вивисектора превратился в морскую свинку. Может быть и Андрей сейчас снимет накладной нос и станет маньяком-психопатом, который наблюдал за моими реакциями с циничностью естествоиспытателя, перед этим накрутив макароны по-флотски из несчастной девушки… Как человек, который видит кошмар, старается закричать и проснуться, я постарался отогнать эту самую жуткую свою фантазию.
Ветер резко ускорился, пахнуло прелью, скорбно зашелестела ломкая прошлогодняя трава. Испещренные извилистыми тенями заросли ивняка отмечали границу детской площадки. Жирно чернел вертикальный обрез пятиэтажки, угол которой занимала аптека. Вершина кряжистого вяза, трепеща всеми ветвями, похожими на исполинские щупальца, описывала с треском дугу за дугой, и казалось, дерево вот-вот рухнет. За прилавком, накрытым замшевой скатертью, расположилось выпивающее общество: Андрей и хозяин аптеки, крупный, львистый мужчина с зачесанной назад гривой пшеничных, с проседью, волос. Лицо у него было широкое, крутолобое, мясистый нос вздерут, толстые губы то и дело разрезались наискось недоброй ухмылкой.
– Глядите на него! Только о нем говорили – он и легок на помине! – выкрикивал он, как на митинге, протягивая мне широчайшую, в пять бигмаков, ладонь. – Присаживайся, чего застыл, как на похоронах!
Похмельный блеск его глаз становился все острее. Он рассматривал меня взглядом дровосека: с какого конца рубить.
– Ты, говорят, психоаналитик?
– Только учусь.
– Учишься? Где?
Черт меня дернул пуститься в объяснения.
– Вернее, учился. Отчислился.
– Куда поступил?
– Нет еще, пока, не поступил. Жду, не знаю. По обстоятельствам.
Он забросил вареную картошину в обросший седоватый рот, запил остатками пива, сурово сдвинул брови:
– Вот – наша национальная болезнь: постоянно чего-то ждем, не живем, существуем в непрерывном ожидании жизни. Скольких отменных людей, кого я знал, оно поглотило. Надо жить, черт возьми, брать жизнь такой, какая она есть, и вести ее под венец, или валить на койку, если хотите. Брать, понимаете, брать! А ты пей, пей, – обратился он ко мне с властной заботливостью.
Из неведомых закромов за стеллажами явилась на стол пузатая баклажка с темным, как квас, пивом. Хозяин наполнил до краев две пол-литровые кружки и неизвестно откуда взявшуюся третью. Потом расписали стосик. Потом еще выпили. Провизор взял гитару, и, тряхнув тяжелой гривой, спел приятным, но загрубевшим от частых возлияний баритоном пару куплетов из песенки Остапа Бендера. Он долго нас уговаривал сыграть еще партейку, но я был непреклонен: взял Андрея под локоть и вывел из аптеки в холод, заполненный трепетанием скомканных ветром теней.
Ослепшие дома тонули в черном кружеве голых тополиных ветвей, сгущавших ночной мрак. Асфальт словно присасывался к ногам бедняги, каждый шаг покупался утомлением и ломотой в икрах. Видимо, и я выглядел не менее жалко, ковыляя рядом с ним по не в меру уступистой дороге, если это вообще можно было назвать дорогой. Дорог все меньше, дураков все больше… Нас приютила одинокая лавочка в углублении под балконом.
Он вдруг обернулся и провел ладонью по стене. Последовало резонерское рассуждение, что какие-то песчинки из этих кирпичей могли-де когда-то находиться в блоках пирамид или в теле сфинкса. Я не понимал, к чему он клонит, и вежливо кивал. Убедившись, что я не спорю, Андрей, явно перескочив какое-то логическое звено, заявил, что так же и в нем, в Федотове Андрее Юрьевиче, есть частички души Нострадамуса.
– Только, прошу тебя, – он понизил голос, глаза его поймали синий огонек, – никому не говори это. Меня могут просто убить.
– Могила! – заверил я.
– Я – потомок Нострадамуса. Это выходит из пророчеств. Нас таких по миру не много, возможно, я остался последний. Люди всегда убивали тех, кто обладал подобным даром…
– А что за дар?
Он надулся, раздраженный такой непонятливостью:
– Ясновидение.
– Так их же вроде много, ясновидящих? – ляпнул я сдуру и тут же пожалел, уколотый его презрительной улыбкой.
– Кто? Ты знаешь хоть одного пророка со времен Христа? Не считая Нострадамуса, да и тот был его потомком. Можешь обратиться в салон, отдать деньги шарлатанам, если сомневаешься.
– А ты не мог бы мне помочь узнать об одном человеке? – вырвалось у меня в порыве примирения.
Он сразу подобрался, вынырнул из глубин себя, сладострастно закивал:
– Конечно, конечно. И я не возьму за это с тебя деньги. Понадобиться только коробок дури, чтобы войти в транс. У тебя бабки-то есть?
– Да… Но дурь… Зачем дурь?
– Чтобы войти в транс, – повторил он и гневно фыркнул. – Так тебе нужна помощь или нет?
– Конечно, нужна…
– Так. Пойдем-ка ко мне. Нужно еще будет еще зайти кое к кому.
Я уже раскаивался.
Из рыхлой сутолоки грязно-бурых облаков иногда выныривает луна, очерчивая неясные остовы зданий, слепые окна, намордники бетонированных балконов. Паучок поземки тихо оплетает трещины асфальта. Не снег, а конденсированный свет. Серые провода, как лыжня небесных скороходов, круто сворачивают вместе с опорами высоковольтных передач и пропадают в утробе ночи.
В его квартиру мы прокрадываемся, как воры. Он включает торшер на столе, с непривычки к свету сильно сощуривается.
– Андрей, а если немного без курева, ну, ты понял?
Презрительная ухмылка:
– Вот скажи, машина поедет без топлива?
– Нет, я просто… думаю: может, тебе вредно?
Плоские, длинные щеки, припорошенные двухдневной щетиной, вытягиваются насколько возможно, чтобы придать всему его простоватому, курносому лицу как можно более важное выражение.
– Володька, чего ты мне вату в уши пихаешь! – Андрей поправляет пояс на махровом бежевом халате с неравномерными полосами поперек, который придает его грузной сутулой фигуре еще более мешковатый вид, бессмысленно шарит по карманам. – Где коробок… А, он же на столе. Да, что бишь я там говорил? А, ну, короче: Володька! Если тебе… у тебя денег, допустим, нет, я могу занять траву, понимаешь? Мне могут дать в долг, но нужно будет вернуть.
Нервные пальцы музыканта берут беззвучные аккорды.
– Хорошо… – отвечаю неуверенно. – Я отдам…потом.
Он прищуривается на меня – с обманчивым добродушием старого, одряхлевшего, подслеповатого хищника.
– Когда отдашь?
– Ну, в течение месяца, например.
– Месяц не пойдет. Давай неделю.
Уже понимаю, что трава у него есть, и он хочет покурить со мной за мой счет. Отвечаю с раздражением:
– Хорошо, я постараюсь.
Приторная улыбочка сытого кота:
– Ладно, Володька, давай. Сейчас я схожу в другой подъезд, займу тему, и мы погрузимся…
Не сдерживаюсь, выцеживаю сквозь сжатые зубы:
– На меня не надо. Я не курю.
Таращит на меня глаза в притворном удивлении:
– Володька, надо тебе курнуть! Иначе не получится. Мозг не расслабится, ты не будешь получать из энергетического поля земли всю информацию.
Молчу, в тупом напряжении изучаю узоры советского паласа, заправленного под низкую тахту, где я сижу. Не могу избавиться от неприятного ощущения, что из меня делают идиота. Только вот почему я подыгрываю? Из дурацкой своей жалости к этому никчемному опустившемуся существу? Когда спустя пять минут он возвращается, от него разит коноплей. Наверное, еще с кем-нибудь курнул.
– Ну, что, Володька, готов к погружению? – спрашивает он, придавая своему лицу важное выражение. – У меня все есть. Только ты принеси в течение недели, ладно?
– Ладно, ладно, – киваю с плохо скрываемой досадой.
Он слегка покачивается на краешке кровати в ритме своих мыслей, которые вытягиваются подобно канифоли и уходят бесконечной спиралью к серому коммунальному своду.
Достаю из кармана брюк ее пропуск.
– Если ты будешь покупать немного канабиса, я обещаю, что мы найдем ее.
Невинная его хитрость почему-то умиляет. Я выгребаю последние сотни и кладу их на стол. Он стряхивает улыбкой пять лет и становится на миг счастливым юношей. На миг. Вновь безжалостные спирали уносят его сознание к бесконечному вечному потолку.
Входит мать: в халате, без косметики она кажется старше и тучнее.
– Андрей, а чего ты не покормишь? Разве можно так…у тебя же гости.
Ее густой грудной голос организует пространство: дракон-пепельница изгоняется за книжную гряду, эльфы-цветы торжествуют.
– И когда, когда ты купишь? – провожая паучье движение его кисти, сгребающей купюры.
Он шипит на меня, дико вращает вытаращенными глазами:
– Никогда не говори ни о чем таком при моей матери.
Умерший день призраком покойника бродит по комнате и душит воспоминаниями. Все время меня преследует такое чувство, будто кто-то умер. Наверное, это правильно. Каждую минуту кто-то умирает, на больничной койке, под колесами экспресса, от бандитской финки и просто – на дороге. Пока мы живем, все время приходит костлявый кредитор со списком должников, наколотым на жало бесконечно длинной косы. Невольно озираешься: не за мной ли?
Такие судорожные мысли грызли мое сердце, когда я вдыхал едкую отраву. От непривычки к курению весь «драгоценный» дым у меня тут же вышел с кашлем.
– Втягивай и держи, – говорит Андрей тоном профессора. – Не выпускай, не выпускай! Главное, в этом урагане всегда помни две вещи: что ты – это ты, и что окружающее – это окружающее. Ой, я про тебя забыл, ты, наверное, передержал! – всплеснул он полными руками. – Сейчас готовься, сознание унесет ураганом.
Пожелтевший от времени потолок с тонкой сеточкой трещин опрокидывается на меня, становясь небом пасмурного мира, и секут это небо молнии, и белесая пелена готова излиться безблагодатным ледяным дождем…
Андрей, развалившись в кресле, по-бабьи подложив ладонь под щеку, смотрит, как я докуриваю милостиво оставленный им «децл». Мне уже не до позерства: должно быть, подействовали пары ацетона, колыхающиеся зеленым маревом по всей комнате. Стараюсь задержать воздух в легких насколько есть сил, поступая так скорее из стадного рабского чувства да из одного праздного любопытства. Темные зеленые обои с золотистыми цветочками, низкий желтоватый потолок, некогда белый, а теперь выцветший от времени, шелковистая тахта, на краю которой я сижу – все кажется мне другим, более темным и объемным. Сам воздух будто потемнел, а движение кажется невероятно сложным, так как проходящие через нас силовые линии будут спутаны. Как это я раньше не замечал, что высота и глубина пространства суть единая пульсирующая волна, а под ней всегда прячутся несколько свернутых измерений, которые лучше не трогать, и которые мы постоянно задеваем своими неосторожными воспоминаниями, оттого часто болеем. В моем теле обнаружилось слишком много свинцовой черноты, золотой мрак вот-вот подхватит меня и унесет туда, где можно опорожнить кишечник.
– Ну, что, выяснил, где она теперь?
Андрей игнорирует мой вопрос, и я со стыдом ловлю себя на том, что на минуту поверил ему. Он полулежит в кресле, откинув тяжелую лобастую голову назад, сузив веки, на его томительно безвольном лице написано тупое удовольствие. Мне делается плохо: не переношу конопли, сразу спать тянет.
– Можно, я прилягу?
Вопрос повисает в воздухе. Андрей уже явно не со мной, он что-то бормочет, невидящим взором окидывая комнату, машет рукой и проваливается в тяжкое забытье: остекленевшие глаза, открытый рот, слюна до пола… Мне тоже уже все равно. Вытягиваюсь на диване, подкладываю под голову что-то мягкое, кажется, собственную куртку. Странное состояние. Не могу уснуть, но и открыть глаза, вскинуться нет никакой возможности. Словно тебя выпотрошили, как плюшевого медведя, и спина потеряла запас прочности.
«Вот сейчас придет хозяйка и задаст тебе прочность!» – прозвенело в голове. Эта мысль подействовала не хуже ледяной струи: я подскочил, наспех натянул брюки, рубашку застегнул не на все пуговицы, носки надел навыворот, свою мокрую вязаную шапку вообще не нашел, – вылетел из комнаты, даже не взглянув на Андрея. Его мать, почему-то уже в другом, желтом с черными розочками, халате, попрощалась со мной молчаливым кивком, и что-то презрительное было в невидящем взгляде ее холодных, прозрачных, слегка навыкате, глаз.
Выхожу из подъезда и пью взахлеб ночной весенний воздух. Иду, углубляюсь в неизведанный зыбкий континент ночи. Зачем? Не знаю. Лишь бы двигаться. Идти в траурную бесконечность, пока не сотрется последняя пружина воли, пока сердце не откажется отбивать глупый данс-степ. Раз-два-три: деревья маршируют в сотрясающемся радиусе моего взгляда. Раз-два-три: студенты общаги чеканят шаг. То самое место, даже три пакета с мусором (очевидно, замена урн) валяются у подъезда, а дерево слева от крыльца имеет три отметины, – все, как она говорила. Серый кирпич, пахнущий гниющей тканью. Разбредшееся по двору стадо гаражей. Это и не двор, собственно, а какое-то подсобное помещение под открытым небом. Катушки от кабеля, похожие на гигантских улиток; у левой стены трансформаторной подстанции спит вечным сном беспалая куртка. Подхожу к куртке – осторожно, чтобы не спугнуть странной мысли. А что, если сейчас за мной следят? Оборачиваюсь: никого. Видимо, мой экспериментатор крайне осторожен. Чтобы не привлекать внимания, делаю обманывающее движение в сторону, будто я увидел что-то интересное. Гараж с жутким граффити закрыт оснеженными кустами. Просовываю руку в щель между дверцами и резко оглядываюсь. Там, за сугробом-кустом, что-то мелькает, струится и не шевелится, движется на месте. Мой взгляд пойман, укушен и отпущен. Пока до меня доходит посланный мне яд, фигура прядает через сугробы и растворяется в полоске тьмы между гаражами. Фигура крупная, явно мужская. Не помня себя от ярости, рвусь за ней. Рвусь, ломаюсь, рассыпаюсь, – падаю на снег, и снова натягиваю до предела жилы. Серая дорога убегает по синусоиде мимо бараков и свалок. Паузы пустырей, легато проводов, жирные черные кляксы домов, выпирающих из горизонта, – все это сливается в диковатую музыку в голове. Сорок восемь минут первого. Почему-то отмечаю эту текущую временную координату. Голые тополя становятся пунктирными и распадаются в моих слезящихся от ветра глазах. Неизвестный давно потерян из виду, погоня превратилась в имитацию преследования. Что-то от органных труб есть в разноэтажных высотках на развязке. В черной паутине бесконечного моста трепыхаются еле живые огоньки. Свешиваюсь с моста, посылаю невольный каскад снега крошечным автомобильчикам на стоянке. Теперь надо проскочить броуновское движение трассы и выйти с той стороны. Удивительно: никогда здесь не был, хотя по ощущениям это место прочно присутствует в моем прошлом. Может быть, я незначительно терял память когда-то, и не заметил этих микропотерь…
Когда я уже открывал дверь непослушной рукой, мне позвонили из «Арахны». Позвонили из прошлого, потому что звонок был шесть часов назад. Мелодичный женский голосок известил меня о том, что я принят, и мне следует придти завтра в девять с документами. Не зная, как отделаться, я соврал, что ни в какую «Арахну» не устраивался. Девушка приторно извинялась, но я не дослушал и сбросил. Этот звук сдвинул нечто в моем уме, как будто мне открылась величественная полифония вместо одиноко шагающей сутулой мелодии. Голоса деревьев, ветров, чужих мыслей ворвались в душу органным ликованием. Не в силах вынести напряжение восторга, я расстегнул куртку и побежал. Дом построили с нарушением норм… Возникло странное убеждение, что на месте детской площадки было ритуальное захоронение тысячелетней давности… Странные, очень странные мысли приходили в голову. Например, что тот мужчина в бобровой шапке – директор жилтреста. Что у него юная дочь, весьма красивая и взбалмошная особа… Или, что скоро вывеска магазина «Продукты» упадет, точнее, через два дня, в двенадцать-тринадцать пополудни… Вспомнились шесть дифференциальных уравнений, по которым получил неуд в университетской контрольной, и в секунду я их решил (правда, не уверен, что правильно). Сознание ускорилось, словно дрезина, прицепленная к суперэкспрессу.
Так я прошлялся до сизых утренних сумерек и возвращался уже по мертвенной глазури фонарей. Ощущение, что за стеной покойник, не давало возможности подумать о квартире без омерзения. Что бы я там забыл? Уехать, срочно уехать, или улететь. Деньги имелись. Но парадокс жертвы, которую тянет на место совершенного над ней преступления, сработал безукоризненно. Мне хотелось видеть ветхое убожество комнат, вдыхать мерзкий запах соседской кухни, на прощанье услышать лязг и вой окровавленного быта. Мне, наконец, хотелось поймать и задушить этого маньяка, который ее, наверное, убил, и глумился надо мной в течение целой недели, целой жизни, по моим внутренним часам.
Сквозь узор ветвей отчетливо виднелись крыши гаражей, подобные свинцовым валам встревоженного штормом океана. В верхние окна глядела бледная, траурная заря, тяжко поднимавшаяся над городом. Игнорируя лифт, я неторопливо пошел по бесконечным стертым ступеньками, изредка останавливаясь, чтобы закурить и с тупым недоумением барабаня по пустой пачке сигарет. Я посмотрел на свою тень, и мне показалось, что от нее отслаивается какое-то постороннее образование. Словно бы из моего тела вылезло некое существо. Я осмотрел себя с ног до головы, но со мной все было в порядке, так что раздвоен
том, во все стороны. Тягуче-неспешный характер позволял ему понемногу увлекаться и чтением, и шахматами, и коллекционированием разных разностей. Он не только собирал оружие, но и сам его конструировал. Я попросил показать. Петрович откуда-то извлек странный предмет, похожий на укороченную полицейскую дубинку. «Мое изобретение, – пояснил он, и лицо его стало безразлично-важным. – Дистанционный электрошок. Плюется разрядами» Мы спустились во двор, за трансформаторную будку, и Петрович рассказывал принципы устройства, употребляя термины, которые я не понимал. Снег в сумерках терял плотность и казался синим излучением. Началась стрельба по развешенным на бельевых веревках мишеням – пластмассовым и металлическим. Короткие летучие сгустки пробивали жесть, жгли пластик. Развели костер, чтобы лучше видеть. Я вдруг необыкновенно увлекся, с возбуждением вырывал прибор: «Ну, можно мне! Ну, еще!» – и все никак не мог отдать Петровичу. «А ты грозный противник! – смеялся он. – С тобой лучше не враждовать…» «Можно, я его возьму?» – сказал я с детским жаром. Петрович стал отказываться. «Ну, пожалуйста, – не отставал я. – Ну, на время…» Наконец, Петрович словно устал, резко сдвинул брови, согласился.
В этот момент из-за угла гаража выдвинулась извилистая тень. За ней следовало ее подобие – ассиметричное существо-гештальт (то ли бесплечий мужичок, то ли два сблизившихся для поцелуя бокальчика).
– Устроили богадельню… – Он злобно тряхнул кистью в направлении собачьих будок, где Петрович устроил приют для беспризорных псов. – Моя бы воля, давно бы всех на мех сдал.
– Не существуй, а, Гаркуша, какое-то время, – Петрович поморщился. – Видишь, я человеку показываю зверей.
Мужичок что-то проворчал, но послушно исчез в породившем его повороте.
– Это Гаркалин Серега, председатель товарищества, – объяснил с гадливостью Петрович. – Полный деградант, пропил и прокурил свой мозг, но особенно продырявил его колесами. Если бы не бабушка этого идиота – она всех здесь знает и была десять лет назад главбухом в суде – его бы давно выпнули. Вот такая падаль и угрожает милым и безобидным существам.
Петрович сунул в костер свой облепленный снегом сапог, разметал догорающие былины. Черно повалил дым, и я согнулся, словно под внезапно опавшим куполом тьмы. В закутке, отгороженном невысокой дощатой перегородкой от остального помещения, он достал разного печенья в пакетах.
– Не знаю, сохранится ли Россия с такими вот Гаркушами, – говорил он, глядя одним глазом на меня, а другим отваливая к закипающему чайнику. – Население уменьшается, быстрее, чем во всей Европе. Мигранты прут изо всех щелей. Занимают потихоньку все ниши: от прокладки трубопроводов до продуктовых ларьков. Вырождаемся мы. Больше миллиона беспризорников, столько же зеков. ВИЧ-инфицированные, шизофреники, олигофрены, алкоголики, наркоманы: тоже статистика зашкаливает. Каждый чинодрал ворует, а все вместе они извлекают из бюджета триллионы, и концов не найти. Это уже угроза национальной безопасности. Вместо промышленного роста строят сборочные заводы: придатки зарубежных концернов. Индустрия исчезла. Ничего Россия не производит. Поищи на европейских рынках наши товары! Нефть, газ, лес. Именно лес, цельный. Как-то один мой товарищ занялся лесом. Спрашиваю: а почему бы не экспортировать доски? Эх, говорит, у нас это будет дороже стоить, чем в Европе. Потому что заводы требуют свежей крови, серьезных вложений. Половина станков вышла из строя, а те, которые еще кряхтят с горем пополам, нерентабельны. Вот отсюда я каждую ночь наблюдаю составы, которые везут их в Финляндию. Не знаю вот, выстоит ли Россия…
Было что-то такое в его словах, в интонации, с которой они произносились, что опаляло, больно отдавалось в душе. Не узнавая себя, я хлопнул кулаком по столу:
– Обязательно выстоит! И еще поставит Запад на колени.
– Хорошо, что ты меня понимаешь, – он дружески потрепал меня по плечу. – Давай, я тебе еще печенья достану.
– Благодарю, наелся. Пойду я. Который там час?
– Да уже десять. Можешь переночевать у меня. Там, возле печки, уберешь аккумулятор с койки. За постель не взыщи: жена едва успевает ребятишек обстирывать.
– У тебя есть дети?
– Трое. Мал мала меньше.
Он вскинул голову, словно ему пришло на ум что-то неожиданное.
– А как же ты будешь спать?
– Я редко сплю. В основном дремлю, в кресле.
Я смотрел на него сквозь дрожащий дремный сироп, и реальность начинала отслаиваться, слезать тонкой пленкой, обнажая крылатый светящийся сгусток, который не говорил, а тихо и торжественно пел. Сильный толчок сна вывел меня из магического ракурса, все попытки увидеть то же превращались в пошлое трюкачество разума. Read Full Article |
|
Dasha Ivanova :: В другом измерении |
геша69, 26-06-2016 15:10:50
ответ на: Marcus [519]
>гешин, я с этой девочькой в одэссе не отдыхал. я с ней писал стихов. если ты не помнишь, блять. воткнуть бы тебе в нос эти палочьки, сволочь. /зорыдаллъ/
да ладно тебе. а девчонка хорошяя, да. В Одессе нас куда-то Ваха должен был сводить (долбоёб, прости Господи). И сказал, типа я на Среднефонтанской, около ЗАГСа. Ну, Михеева подходит к столу, где мужыки в домино играли, и спрашывает, где здесь ЗАГС? Один мужык кладёт фишки на стол, смотрит на чясы и говорит "Поздно уже. Да и не сезон"
24639312
Read Full Article |
|
|
