Материалы | 26880 |
---|
Павлов :: Калевала (II) |
Сеансы «психотерапии» приобрели доверительно-личный оттенок; я чувствовал, что близок к цели. Лена уже без паники соглашалась, что наша встреча необходима. Мелькало даже что-то любовное с ее стороны, но я все сводил к взаимоотношениям врач-пациент. Про жилищно-семейные обстоятельства было рассказано вкратце. Родители купили ей квартиру, когда она поступила в университет, сами остались жить в деревне. Изредка приезжала мать или сестра. С отцом общение сводилось к парочке реплик по телефону. Кажется, он пил. Лена презрительно именовала его «родитель» и всякий раз, когда касалось их взаимоотношений, уводила разговор в другое русло.
На исходе пятого дня знакомства мы – по-прежнему через стену – обсуждали ее чайную церемонию. В сбрызнутой вечерним солнцем комнате вспыхивал блик чайника. Советский однотумбовый стол, который мы недавно притащили с Андреем, оставался в уютном полумраке.
Ее опасения совершенно оправдались. Меня клонило в сон от усталости, я едва слушал. Но какой-то резиновый крокодильчик внутри гуттаперчиво выгнулся:
Но ответа не последовало. Ответом была тишина. Даже не тишина, а провал в звуковых волнах, словно Жизнь прошла мимо этого места эоны лет назад, и ветерок энтропии докрутил последнюю горсточку пыли, поднятую ее стопами. Можно верить безосновательно, но нельзя безосновательно сомневаться. Подобных оснований мне подкидывали все больше.
Стучусь в дверь. Кричу. Мне в очередной раз дали булыжник вместо хлеба. Мысль, что меня водят за нос, наполняет нутро горячей кислотой. Кислота переливается, несет мое тело на балкон, подхватывает стул, – я уже стою на одной ноге, другую заношу над бездной. Уговариваю фортуну. Хорошо, что у нее завязаны глаза, потому что вид у меня далеко не супергеройский. Внутренности летят вниз, опережая падение оболочки. Рушусь, цепляясь за вертикальные стены, за саму идею вертикальности. На самом деле, это убегает из-под ног пол, пол чужого балкона, и мне не малого труда стоит удержать его, удерживая свое равновесие. Пыль на раме изображает какое-то прошлое, серую уютную улочку, девушку в старомодном пальто, – сейчас таких не носят. Падает косой полусвет, лучи проходят насквозь и выявляют в девушке что-то свое, родственное природе тусклого серого сияния. Протираю раму. Выбиваю ногой дверь. То, что я вижу, острым комком проходит через мои извилины. Комната необитаема. Неслышный крик наполняет каждый предмет: чайник с сухой плесенью, косметику – черную от пыли, затхлые платья на спинках кресел, кровать, где навеки неприбранная постель исчезает в облаке паутины. Может, это мой крик, или крик самого пространства. Но главное – на кровати, прислоненное к стене. Хитроумное устройство, комбинация магнитофона и прибора в виде транзистора, подвешенного на гвоздике. Разгоняю переменную облачность в глазах, пробую, стучу рядом с прибором. Магнитофон загорается красно-желтыми лампочками, говорит: Только что прочитал – выпил залпом – три тетрадки твоих стихов, настоянных на самом крепком, самом чистом и цельном чувстве, какое мне только доводилось знать. Как я хочу, чтобы это чувство принадлежало мне, как хочу извлечь из временных провалов ту зеленоокую девочку, что промочила ноги и платье, бросившись навстречу любимому, до него бежала, до него летела, видя алый парус вашей каравеллы… Оглядываюсь и почти вижу тебя, какой ты была тогда, в легком благоухающем халатике. Лилейная рука выводит в блокноте узкие строки, одну под другой. Гравюрной изящности головка покачивается на крепкой шее, между небольших округлых плеч, как цветок на стебле. Ее назначение – не думать, а улавливать пульсации связанных с творчеством сфер, что вращаются в мирах чистого сознания. Ты чему-то улыбнулась своими вишневой спелости губками, но улыбка твоя тут же погасла, превратилась в собственную тень. Я долго глядел на тебя сквозь жгучие слезы. Что-то раскаленное заизвивалось в груди червем. Не выдержал, протянул руку, и она прошла сквозь узкий фиал спины, сквозь широкую лиру таза. Ты оглянулась, но свет фонарей победил некромантию чужих воспоминаний. Обожаемые черты стали бледнеть, очертания – зыблется волнением тумана. На мгновение еще вернулся высокий, чистый лоб, совсем уж напоследок замерцала приветливая искорка в твоем глазу, и вот исчезло все. В подъезде припекало центральное отопление, и, нырнув в ночь, я блаженно улыбнулся прохладе, как пловец, погрузившийся в озеро. Подсвеченная изнутри льдина дома таяла позади, пока я углублялся в заросли пустыря перед ГСК. Именно этим путем Андрей ходил к своему другу-собутыльнику, провизору круглосуточной аптеки. Его визиты в последние дни были для меня прямо-таки просветлением. Я чувствовал, что, если его сейчас не увижу, недостающая доза реальности так и не будет внесена в мою жизнь. Свет фонарей дробился, узорчатые тени плясали, роща казалась зыбкой завесой, вроде экрана кинотеатра. Я едва различал дорогу. Меня разбирал кровавый внутренний смех, отхаркивающийся остатками самоуважения. Трагическая вера в смысл всего, происходящего со мной, пылавшая в моей душе, почему-то исчезла. Ощущение реальности уже не стояло ни на чем. Существует ли вообще что-нибудь реально, или все только кажется? Все мелькало в пляске света и тени, внезапно менялось, пропадало и вновь появлялось – черное становилось белым, очертания деревьев, припаркованных машин, гаражей мутировали в свете фонарей и растворялись во тьме. Лена оказалась магнитофонной записью, и непонятно, существовала ли она на самом деле, такая вот Лена. Я из вивисектора превратился в морскую свинку. Может быть и Андрей сейчас снимет накладной нос и станет маньяком-психопатом, который наблюдал за моими реакциями с циничностью естествоиспытателя, перед этим накрутив макароны по-флотски из несчастной девушки… Как человек, который видит кошмар, старается закричать и проснуться, я постарался отогнать эту самую жуткую свою фантазию.
Ветер резко ускорился, пахнуло прелью, скорбно зашелестела ломкая прошлогодняя трава. Испещренные извилистыми тенями заросли ивняка отмечали границу детской площадки. Жирно чернел вертикальный обрез пятиэтажки, угол которой занимала аптека. Вершина кряжистого вяза, трепеща всеми ветвями, похожими на исполинские щупальца, описывала с треском дугу за дугой, и казалось, дерево вот-вот рухнет. За прилавком, накрытым замшевой скатертью, расположилось выпивающее общество: Андрей и хозяин аптеки, крупный, львистый мужчина с зачесанной назад гривой пшеничных, с проседью, волос. Лицо у него было широкое, крутолобое, мясистый нос вздерут, толстые губы то и дело разрезались наискось недоброй ухмылкой. Из неведомых закромов за стеллажами явилась на стол пузатая баклажка с темным, как квас, пивом. Хозяин наполнил до краев две пол-литровые кружки и неизвестно откуда взявшуюся третью. Потом расписали стосик. Потом еще выпили. Провизор взял гитару, и, тряхнув тяжелой гривой, спел приятным, но загрубевшим от частых возлияний баритоном пару куплетов из песенки Остапа Бендера. Он долго нас уговаривал сыграть еще партейку, но я был непреклонен: взял Андрея под локоть и вывел из аптеки в холод, заполненный трепетанием скомканных ветром теней.
Ослепшие дома тонули в черном кружеве голых тополиных ветвей, сгущавших ночной мрак. Асфальт словно присасывался к ногам бедняги, каждый шаг покупался утомлением и ломотой в икрах. Видимо, и я выглядел не менее жалко, ковыляя рядом с ним по не в меру уступистой дороге, если это вообще можно было назвать дорогой. Дорог все меньше, дураков все больше… Нас приютила одинокая лавочка в углублении под балконом. Из рыхлой сутолоки грязно-бурых облаков иногда выныривает луна, очерчивая неясные остовы зданий, слепые окна, намордники бетонированных балконов. Паучок поземки тихо оплетает трещины асфальта. Не снег, а конденсированный свет. Серые провода, как лыжня небесных скороходов, круто сворачивают вместе с опорами высоковольтных передач и пропадают в утробе ночи.
В его квартиру мы прокрадываемся, как воры. Он включает торшер на столе, с непривычки к свету сильно сощуривается.
Молчу, в тупом напряжении изучаю узоры советского паласа, заправленного под низкую тахту, где я сижу. Не могу избавиться от неприятного ощущения, что из меня делают идиота. Только вот почему я подыгрываю? Из дурацкой своей жалости к этому никчемному опустившемуся существу? Когда спустя пять минут он возвращается, от него разит коноплей. Наверное, еще с кем-нибудь курнул.
Он слегка покачивается на краешке кровати в ритме своих мыслей, которые вытягиваются подобно канифоли и уходят бесконечной спиралью к серому коммунальному своду. Умерший день призраком покойника бродит по комнате и душит воспоминаниями. Все время меня преследует такое чувство, будто кто-то умер. Наверное, это правильно. Каждую минуту кто-то умирает, на больничной койке, под колесами экспресса, от бандитской финки и просто – на дороге. Пока мы живем, все время приходит костлявый кредитор со списком должников, наколотым на жало бесконечно длинной косы. Невольно озираешься: не за мной ли?
Такие судорожные мысли грызли мое сердце, когда я вдыхал едкую отраву. От непривычки к курению весь «драгоценный» дым у меня тут же вышел с кашлем.
Андрей, развалившись в кресле, по-бабьи подложив ладонь под щеку, смотрит, как я докуриваю милостиво оставленный им «децл». Мне уже не до позерства: должно быть, подействовали пары ацетона, колыхающиеся зеленым маревом по всей комнате. Стараюсь задержать воздух в легких насколько есть сил, поступая так скорее из стадного рабского чувства да из одного праздного любопытства. Темные зеленые обои с золотистыми цветочками, низкий желтоватый потолок, некогда белый, а теперь выцветший от времени, шелковистая тахта, на краю которой я сижу – все кажется мне другим, более темным и объемным. Сам воздух будто потемнел, а движение кажется невероятно сложным, так как проходящие через нас силовые линии будут спутаны. Как это я раньше не замечал, что высота и глубина пространства суть единая пульсирующая волна, а под ней всегда прячутся несколько свернутых измерений, которые лучше не трогать, и которые мы постоянно задеваем своими неосторожными воспоминаниями, оттого часто болеем. В моем теле обнаружилось слишком много свинцовой черноты, золотой мрак вот-вот подхватит меня и унесет туда, где можно опорожнить кишечник. Вопрос повисает в воздухе. Андрей уже явно не со мной, он что-то бормочет, невидящим взором окидывая комнату, машет рукой и проваливается в тяжкое забытье: остекленевшие глаза, открытый рот, слюна до пола… Мне тоже уже все равно. Вытягиваюсь на диване, подкладываю под голову что-то мягкое, кажется, собственную куртку. Странное состояние. Не могу уснуть, но и открыть глаза, вскинуться нет никакой возможности. Словно тебя выпотрошили, как плюшевого медведя, и спина потеряла запас прочности. «Вот сейчас придет хозяйка и задаст тебе прочность!» – прозвенело в голове. Эта мысль подействовала не хуже ледяной струи: я подскочил, наспех натянул брюки, рубашку застегнул не на все пуговицы, носки надел навыворот, свою мокрую вязаную шапку вообще не нашел, – вылетел из комнаты, даже не взглянув на Андрея. Его мать, почему-то уже в другом, желтом с черными розочками, халате, попрощалась со мной молчаливым кивком, и что-то презрительное было в невидящем взгляде ее холодных, прозрачных, слегка навыкате, глаз. Выхожу из подъезда и пью взахлеб ночной весенний воздух. Иду, углубляюсь в неизведанный зыбкий континент ночи. Зачем? Не знаю. Лишь бы двигаться. Идти в траурную бесконечность, пока не сотрется последняя пружина воли, пока сердце не откажется отбивать глупый данс-степ. Раз-два-три: деревья маршируют в сотрясающемся радиусе моего взгляда. Раз-два-три: студенты общаги чеканят шаг. То самое место, даже три пакета с мусором (очевидно, замена урн) валяются у подъезда, а дерево слева от крыльца имеет три отметины, – все, как она говорила. Серый кирпич, пахнущий гниющей тканью. Разбредшееся по двору стадо гаражей. Это и не двор, собственно, а какое-то подсобное помещение под открытым небом. Катушки от кабеля, похожие на гигантских улиток; у левой стены трансформаторной подстанции спит вечным сном беспалая куртка. Подхожу к куртке – осторожно, чтобы не спугнуть странной мысли. А что, если сейчас за мной следят? Оборачиваюсь: никого. Видимо, мой экспериментатор крайне осторожен. Чтобы не привлекать внимания, делаю обманывающее движение в сторону, будто я увидел что-то интересное. Гараж с жутким граффити закрыт оснеженными кустами. Просовываю руку в щель между дверцами и резко оглядываюсь. Там, за сугробом-кустом, что-то мелькает, струится и не шевелится, движется на месте. Мой взгляд пойман, укушен и отпущен. Пока до меня доходит посланный мне яд, фигура прядает через сугробы и растворяется в полоске тьмы между гаражами. Фигура крупная, явно мужская. Не помня себя от ярости, рвусь за ней. Рвусь, ломаюсь, рассыпаюсь, – падаю на снег, и снова натягиваю до предела жилы. Серая дорога убегает по синусоиде мимо бараков и свалок. Паузы пустырей, легато проводов, жирные черные кляксы домов, выпирающих из горизонта, – все это сливается в диковатую музыку в голове. Сорок восемь минут первого. Почему-то отмечаю эту текущую временную координату. Голые тополя становятся пунктирными и распадаются в моих слезящихся от ветра глазах. Неизвестный давно потерян из виду, погоня превратилась в имитацию преследования. Что-то от органных труб есть в разноэтажных высотках на развязке. В черной паутине бесконечного моста трепыхаются еле живые огоньки. Свешиваюсь с моста, посылаю невольный каскад снега крошечным автомобильчикам на стоянке. Теперь надо проскочить броуновское движение трассы и выйти с той стороны. Удивительно: никогда здесь не был, хотя по ощущениям это место прочно присутствует в моем прошлом. Может быть, я незначительно терял память когда-то, и не заметил этих микропотерь… Когда я уже открывал дверь непослушной рукой, мне позвонили из «Арахны». Позвонили из прошлого, потому что звонок был шесть часов назад. Мелодичный женский голосок известил меня о том, что я принят, и мне следует придти завтра в девять с документами. Не зная, как отделаться, я соврал, что ни в какую «Арахну» не устраивался. Девушка приторно извинялась, но я не дослушал и сбросил. Этот звук сдвинул нечто в моем уме, как будто мне открылась величественная полифония вместо одиноко шагающей сутулой мелодии. Голоса деревьев, ветров, чужих мыслей ворвались в душу органным ликованием. Не в силах вынести напряжение восторга, я расстегнул куртку и побежал. Дом построили с нарушением норм… Возникло странное убеждение, что на месте детской площадки было ритуальное захоронение тысячелетней давности… Странные, очень странные мысли приходили в голову. Например, что тот мужчина в бобровой шапке – директор жилтреста. Что у него юная дочь, весьма красивая и взбалмошная особа… Или, что скоро вывеска магазина «Продукты» упадет, точнее, через два дня, в двенадцать-тринадцать пополудни… Вспомнились шесть дифференциальных уравнений, по которым получил неуд в университетской контрольной, и в секунду я их решил (правда, не уверен, что правильно). Сознание ускорилось, словно дрезина, прицепленная к суперэкспрессу. Так я прошлялся до сизых утренних сумерек и возвращался уже по мертвенной глазури фонарей. Ощущение, что за стеной покойник, не давало возможности подумать о квартире без омерзения. Что бы я там забыл? Уехать, срочно уехать, или улететь. Деньги имелись. Но парадокс жертвы, которую тянет на место совершенного над ней преступления, сработал безукоризненно. Мне хотелось видеть ветхое убожество комнат, вдыхать мерзкий запах соседской кухни, на прощанье услышать лязг и вой окровавленного быта. Мне, наконец, хотелось поймать и задушить этого маньяка, который ее, наверное, убил, и глумился надо мной в течение целой недели, целой жизни, по моим внутренним часам.
Сквозь узор ветвей отчетливо виднелись крыши гаражей, подобные свинцовым валам встревоженного штормом океана. В верхние окна глядела бледная, траурная заря, тяжко поднимавшаяся над городом. Игнорируя лифт, я неторопливо пошел по бесконечным стертым ступеньками, изредка останавливаясь, чтобы закурить и с тупым недоумением барабаня по пустой пачке сигарет. Я посмотрел на свою тень, и мне показалось, что от нее отслаивается какое-то постороннее образование. Словно бы из моего тела вылезло некое существо. Я осмотрел себя с ног до головы, но со мной все было в порядке, так что раздвоен
В этот момент из-за угла гаража выдвинулась извилистая тень. За ней следовало ее подобие – ассиметричное существо-гештальт (то ли бесплечий мужичок, то ли два сблизившихся для поцелуя бокальчика).
Петрович сунул в костер свой облепленный снегом сапог, разметал догорающие былины. Черно повалил дым, и я согнулся, словно под внезапно опавшим куполом тьмы. В закутке, отгороженном невысокой дощатой перегородкой от остального помещения, он достал разного печенья в пакетах. Я смотрел на него сквозь дрожащий дремный сироп, и реальность начинала отслаиваться, слезать тонкой пленкой, обнажая крылатый светящийся сгусток, который не говорил, а тихо и торжественно пел. Сильный толчок сна вывел меня из магического ракурса, все попытки увидеть то же превращались в пошлое трюкачество разума. |